Фотографии

Константин митрохов

Ушедшая пятилетка — знаковое время для Москвы: с 2010 по 2015 год Москва пережила культурную революцию, обновление парков и появление новых общественных пространств, карьерный рост и отставку Сергея Капкова — в общем, расцвет и закат «собянинской оттепели». Одним из её свидетелей невольно стал польский градостроитель Куба Снопек, который на год приехал в Москву, чтобы стать одним из первых студентов «Стрелки», а в итоге остался преподавать, написал книгу «Беляево навсегда» (о том, чем могут быть уникальны спальные районы) и даже проехал с друзьями от Москвы до Владивостока. Перед отъездом Кубы Снопека из России The Village поговорил с ним о том, как выглядит российская действительность глазами иностранца и насколько удачными оказались московские нововведения последних пяти лет.

Как я оказался в Москве 

 Я не люблю популярное слово «урбанист», поэтому скажу, что по образованию я градостроитель. Всё-таки мне хочется чувствовать сопричастность к элитному знанию, а урбанистикой сейчас интересуется каждый второй. Недавно я встретил парикмахера, у которого раньше стригся, и даже он мне сказал, что увлекается урбанистикой.

Я окончил градостроительный институт во Вроцлаве, потом учился на архитектурном факультете в Валенсии, но моей мечтой был Копенгаген. Я собирался устраиваться на работу в BIG (Bjarke Ingels Group — архитектурное бюро Бьярке Ингельса, автора общественного пространства Superkilen в Копенгагене. — Прим. ред.), и каким-то чудом мне удалось туда попасть. Помню, как приехал в Копенгаген из прекрасного Парижа, а вместо мечты меня ждала кошмарная погода и очень скучный город, в котором никогда ничего не происходит и всё вокруг закрывается даже не в 18, а в 17 часов. Но когда я пришёл в офис, все обсуждали разборки местной мафии. Одна группировка начала резать головы другой, и одну из голов отрезали в день моего приезда как раз неподалёку от офиса BIG.

Копенгаген — очень дорогой и не очень удобный для жизни. А ещё он очень eco-friendly: если ты приносишь в супермаркет бутылку из-под вина, тебе возвращают часть стоимости. Однажды мы с другом заметили, что грузинское вино, цену которого датировали после войны 2008 года, стоит дешевле принесённой обратно тары. Платили мало, и, чтобы сэкономить деньги, мы придумали одну фишку — национальные ужины. Мы покупали вино, а вечером приглашали коллег. Вокруг меня в офисе было почти 30 разных наций, так что в какой-то вечер мы устраивали итальянский ужин, в какой-то — китайский, и так далее. С нас — грузинское вино, с гостей — еда. Но каждый раз к нам в определённое время приезжала полиция и закрывала вечеринку. Гости уходили, а мы оставались с запасом еды на пару дней и пустыми бутылками, которые сдавали — и получали деньги.

Наш офис был потрясающе красивым пространством, в котором собрались очень талантливые люди со всего мира. А сам Бьярке Ингельс — просто сумасшедший человек с кучей энергии на разные необычные выдумки. Именно Бьярке навёл меня на «Стрелку» на архитектурной биеннале в Венеции. Однажды он вернулся с вечеринки по случаю открытия «Стрелки» в чужой майке, и я сразу понял, что праздник удался. Он посоветовал мне поехать в Москву и посмотреть на институт своими глазами. Преподавать там должен был сам Рем Колхас, и поэтому я согласился — предстояло пройти отбор.

На тот момент внутри «Стрелки» всё было организовано очень хаотично. Как-то ночью, когда я только вернулся после тусовки, мне пришло письмо: мол, этим утром Илья Осколков-Ценципер хочет провести с вами собеседование по Skype. Утром я проснулся с очень тяжёлым похмельем, не зная, что делать, и тут мне действительно позвонил какой-то там «ценципер» из Москвы. После чего во весь экран я увидел очень большое лицо, которое с очень сильным карикатурным акцентом выговорило: «Гуд морнинг». Так и началось моё приключение, а Илья оказался одним из самых замечательных и вдохновляющих людей, с которыми я познакомился в Москве.

 

Во весь экран я увидел очень большое лицо, которое с очень сильным карикатурным акцентом выговорило: «Гуд морнинг»

 

Русский язык

Я учился в трёх архитектурных школах — в Польше, Испании и в Москве. Мне очень нравилось, что для всех окружавших меня людей «Стрелка» оказалась чистой воды экспериментом. У всех нас было желание создать что-то такое, чего ещё не было, так что сейчас я уверен, что время, проведённое в этом институте, — лучшее время моей учёбы. Но в 2010 году у меня дома никто не понимал, зачем я вообще еду в Москву.

Россия у поляков — очень непопулярное направление. Помню, по дороге в аэропорт таксист, который меня вёз, на очередном светофоре решил поинтересоваться, куда я лечу. Я ответил: «В Москву». Он отпустил руль, полностью развернулся ко мне и сказал: «Да вы *** (обалдели. — Прим. ред.), что ли?» Дело в том, что Польша и Россия полвека существовали в так называемых «дружественных отношениях», которые привели нас к очень тяжёлому экономическому упадку. А после вступления в Евросоюз появилась возможность ехать в любую страну: хочешь — учись, хочешь — работай. Чем все заинтересованные и воспользовались: говорят, в одну только Великобританию перебралось около миллиона поляков.

Первое, что я увидел в Москве после выхода из аэроэкспресса, — колоссальный бардак. В 1990-е годы в Польше тоже было много рекламы, непонятных строек и кое-как припаркованных на площадях машин, но это оказалось лишь демо-версией того, что творилось на «Белорусской». В остальном всё — поведение людей, перемещение автомобилей, сам город — было даже слишком знакомым. Всё, кроме языка.

 

 

Пока коммунизм не закончился, русский язык в обязательном порядке преподавали в польских школах. Первое, что сделало новое правительство в системе образования, — заменило русский на изучение религии (хотя русская культура до сих пор находит своих любителей: например, самая популярная книга в Польше — это «Мастер и Маргарита»). В итоге у меня был только один год русского в начальной школе, с которым я и приехал слушать лекции на «Стрелку». Я знал алфавит, и если слышал какое-то незнакомое слово, то просто записывал его в блокнот. А получившиеся списки моя подруга Даша помогала перевести на литературный русский язык.

Однажды весь вечер в «Симачёве» я общался со своим другом на испанском — вот это точно оказалось ощутимым плюсом среди девушек

 

Поначалу выходило смешно: я часто записывал какие-то слова-паразиты. Долго и мучительно я не мог правильно записать слово «всё-таки» так, чтобы Даша смогла понять, что конкретно мне объяснить. То выходило два слова, то они как-то друг с другом склеивались. Когда наконец получилось, я спросил у Даши, что это значит. Она, подумав, только и сказала: «Забей». Даже Даша не знала, что значит «всё-таки».

В итоге я выучил русский язык за год. Вообще с русским связано много забавных историй. Оказалось, например, что у москвичей есть иерархия. Твоё положение во многом зависит от того, на каком языке ты разговариваешь: английский язык сразу прибавляет тебе кучу бонусов, а однажды весь вечер в «Симачёве» я общался со своим другом на испанском — вот это точно оказалось ощутимым плюсом среди девушек. А если на польском заговоришь — никто не обратит внимания. Кстати, почти любое слово, которое звучит похоже в польском и русском, на деле означает что-то совершенно противоположное или имеет сексуальный подтекст. И большую часть времени в Москве такие совпадения были для меня постоянным источником шуток.

Москва

Я вам скажу так: Москва — прекрасный город, особенно люди. Помню, в 2012 году весна в Москве длилась какие-то рекордные пару дней: сперва было очень холодно, а потом сразу стало очень жарко. Я шёл по бульвару вдоль не успевшего оттаять пруда и ногами чувствовал шедший снизу холод, несмотря на то, что кругом было уже 24 градуса. Я шёл, пытаясь осмыслить эти странные ощущения, и тут мимо меня проехала колонна машин, из которых высунулись голые девушки и закричали: «Весна, ***!»

На визуальном уровне в Москве собрано всё, что я люблю, — практически все стили архитектуры XX века в одном месте, причём иногда в самых радикальных, почти агрессивных сочетаниях. Вышло так, что очень большая часть города была уничтожена не войной, как многие европейские города, а по решению Сталина. И в местах этих сочетаний, с одной стороны, чувствуется история, а с другой — абсурд архитектурных решений, который мне очень нравится.

В Москве самое чистое и надёжное метро из тех, где я бывал. В нём очень много воздуха и пространства, оно очень удобное, и там не чувствуешь приступа клаустрофобии, как в лондонской подземке, которая как будто строилась не для людей, а для крыс. Но московский наземный транспорт не так хорош. Трамвай, к примеру, абсолютно бестолковый: он постоянно стоит, потому что рельсы заблокированы автомобилями, и ты никогда не можешь быть уверенным, что, сев на трамвай, доберёшься на работу вовремя.

 

 

Я один раз сел в трамвай на Чистых прудах — там, где петля. В Польше трамвай — основное средство передвижения. У нас есть расписание, в котором написано: трамвай выезжает в 12:02 и приезжает в 12:05 на следующую остановку. Иногда бывает, что водитель непунктуален, и минуты на две трамвай может задержаться. Но в России за этим стоит совсем другая логика. Я сижу в трамвае, он стоит, время идёт — наконец не выдерживаю и спрашиваю: «А когда мы уедем?» Тогда женщина-водитель говорит: «Когда заполнится».

Для меня очень важно, чтобы там, где я живу, была хорошая архитектура, а в доме — продуманное квартирное пространство. В Москве я сперва жил на Китай-городе, потом переехал в неприятную сталинку на Тверскую с табличкой маршалу Рокоссовскому — в России он считается героем, а в Польше — страшным преступником. Но после того как я написал книгу про спальный район Беляево, меня многие стали пугать хрущёвками: дескать, если я поживу немного в панельном доме, то пойму, что это за дерьмо. Перед отъездом я жил у зоопарка в девятиэтажном доме 1961 года постройки, и у меня была прекраснейшая из квартир. Она была перестроена из типового варианта, но получилась очень красивой и функциональной — ничего плохого не могу сказать. Просто хрущёвки внутри настолько гибкие, что можно творить чудеса. И эта квартира была одним из них.

В целом со съёмным жильём в Москве всё очень сложно — оно просто ужасное. Можно сказать, что смотреть ЦИАН — это как смотреть плохую комедию. Ты разглядываешь фотографии интерьера и не понимаешь — это шутка или как? Кто эту кровать с двумя лебедями и красной стенкой спроектировал и, главное, кто её потом купил? Но даже ковры на стенах — это не так страшно. Евроремонты — вот одна из самых смертоносных вещей, придуманных в русской культуре. Есть ещё так называемый «Европейский» торговый центр, в котором, как и в «евроремонте», ничего европейского нет — одни нелепые сочетания.

Но в Москве, кстати, есть и такое место, которое я полюбил именно благодаря смешному интерьеру, — это «Сандуны». Интересно, что конкретно в эти бани очень любят водить иностранцев, а кроме них там собираются только непонятные группировки, которые обсуждают какие-то свои дела. Видимо, для них и существует зал, сделанный в стиле «дорого-богато» — с бассейнами и римскими колоннами. Но чтобы туда попасть, нужно открыть пластмассовые двери из предбанника, уставленного пластиковыми дешёвыми стульями, а до этого — пройти по узенькому тёмному коридору.

Парки и зоны отдыха

Мне кажется, что 2010–2015 годы стали тем самым временем для Москвы, когда окно для экспериментов только открылось и ещё не успело закрыться. А сейчас уже всё стало более-менее понятно.

Мне на самом деле очень нравится ощущение незаконченности, когда всё находится в процессе доработки. Но к 2016 году в Москве подобного осталось очень мало — в центре города, можно сказать, произошла «джентрификация а-ля рус». То есть Собянин — это кто-то вроде русского Блумберга, да только Москва не Нью-Йорк. Вместо прежней уличной жизни — пустые отремонтированные фасады, вместо большого количества рекламы — может, хаотичной и некрасивой, но живой — неон крупной корпорации, которой обязательно владеет какой-то «свой» олигарх. Едешь вечером по набережной и понимаешь, что вокруг — город нефтяников. За пять лет баланс между хаотичным и упорядоченным сдвинулся: пропорции слишком ушли в сторону упорядоченного, и многие пространства стали визуально и функционально скучными. Всё подсвечивается, всё одинаковое, но при этом — в порядке, такой «Советский Союз плюс LCD-экраны».

 

 

В этом есть свои очевидные преимущества — нет хаоса, нет грязи, — но мне кажется, что та многослойная интересная жизнь, которая была прежде, теперь убита. Многие смеются над Лужковым — мол, он дорисовывал башенки на зданиях, — но ведь при этом не уничтожалась суть города. А при нынешнем правительстве, мне кажется, очень много жизни из центра перенеслось в другие места и многое оказалось потеряно.

«Солянка» — один из примеров. Туда я ходил постоянно, причём она нравилась мне не обязательно как место для бесконечной вечеринки, а как пространство, где можно сидеть и работать. В той же Польше, если появляется такое пространство, власти делают всё, чтобы оно осталось. Власть предлагает: давайте мы вам аренду снизим, денег докинем — только, пожалуйста, не уходите. А тут, с «Солянкой», как вышло? Закрылись и закрылись, до свидания.

Мне кажется, куда важнее решить проблемы ЖКХ и дворов, а уже потом делать набережные и пешеходные зоны

 

Конечно, здорово, что Крымская набережная получилась такой красивой и людям приятно там гулять. Но основная проблема Москвы не в таких общественных пространствах. Проблема — в общих жизненных пространствах, через которые ты ходишь каждый день. Ведь как выглядит типичный русский город? Русский город выглядит так: в нём есть очень красивый парк, из которого ты по ужасной улице возвращаешься домой, идёшь через двор, в котором болото невозможно обойти из-за кое-как припаркованных машин, потом пробираешься через грязный подъезд и наконец заходишь в свою чистенькую чудесную квартиру.

Мне кажется, куда важнее решить проблемы ЖКХ и дворов, а уже потом делать набережные и пешеходные зоны. Конечно, в Москве очень много площадей, и положительный тренд в том, что их пытаются отдать пешеходам — как сделали, например, с Триумфальной площадью. Но пока 99,9 % пространства Москвы — по-прежнему для машин, а для людей его остаётся очень мало.

Вопрос не в том, как обустройство парка Горького повлияло на жизнь горожан: всем известно, в чём основная беда. Пока в России существует современная суперцентрализованная система, пока в городах фактически нет самоуправления, пока у муниципалитетов недостаточно власти и нет достаточного бюджета, российские города не будут расцветать.

Есть ещё одна вещь, про которую в России в принципе никто не говорит, но она тем временем самым трагичным образом влияет на жизнь людей. Я не знаю точной статистики, но автомобильные ДТП являются скорее редкостью в Европе, то есть ты не знаешь погибших людей лично. А за пять лет в Москве двое довольно близких мне людей погибли именно так. Правительство могло бы заняться уровнем безопасности горожан.

 

 

Россия

Впервые я оказался в России по ошибке: в 2000 году мы с друзьями катались автостопом по восточной части Польши и каким-то образом пересекли границу. Я не помню, что мы делали, чтобы получить визу, и как вообще её получили, но пару дней я провёл в Калининграде. Это было нечто: город в руинах, всё население которого, казалось, живёт только тем, что на чёрных машинах с тонированными стёклами возит в соседнюю Польшу сигареты. Полная жесть, но мне всё это тогда показалось безумно интересным и симпатичным.

После переезда в Москву я много путешествовал по России. Где я только не был — например, два года назад я организовал группу на Facebook, в которой собирал компанию для поездок на автоэкскурсию куда-нибудь за Москву. Для этого нужно было встать рано утром в субботу, что сделать очень сложно, но иногда всё-таки удавалось, собрать пару машин и уехать в любом направлении от города настолько далеко, насколько возможно. Приезжаешь в Калязин — а там затопленный монастырь, только башня торчит из озера. Где-то рядом — Рыбинск, прекрасный город (вернее, прекрасные руины), или Волоколамск, где на пустыре стоят гигантские каменные «панфиловцы». Я, кстати, слышал, что история про панфиловцев была переврана и это всем известно, а монументы всё ещё на месте, стоят и кого-то с чем-то поздравляют в пустоту.

В рамках проекта «Волга-Волга-Волга» на «Стрелке» мы организовали исследования волжских городов, и в каждом побывала своя группа студентов. Волга — чуть ли не главная река в русской культуре, а выяснилось, что волжские города  парадоксальным образом самые бедные в России. Причём когда-то волжский регион стал одной из самых внушительных инвестиций Советского Союза, и это был не только вопрос больших денег, но и жертвы огромных людских ресурсов. Волжские города в гораздо более плачевном состоянии, чем, например, сибирские. Естественно, что при нынешнем устройстве российской экономики, построенном на выкачке нефти и газа из Сибири, тот же Красноярск выглядит очень хорошо.

 

 

В 2014 году я участвовал в автоэкспедиции: восемь человек расселись по двум машинам и три недели ехали из Москвы до Владивостока. Когда едешь через Западную Сибирь, всё вокруг выглядит как коуб: лес, поле, лес, поле, лес, поле, белая машина, красная машина, белая машина, красная машина. От центра к Новосибирску ведёт только одна автомагистраль и одна линия железной дороги. Но если ты поедешь на машине, то постоянно будешь пересекать эту железную дорогу. В какой-то момент становится даже смешно, потому что ты вечно останавливаешься перед шлагбаумом и ждёшь, пока проедет поезд.

Владивосток показался мне самым потрясающим городом в России. Он абсолютно европейский по ощущениям, а застроен обычными хрущёвками, которые здесь стоят на холмах или даже сходят вниз, к самому морю. До Кореи, Китая и Японии рукой подать. При этом во Владивостоке живут люди, очень похожие по менталитету на тех, которых я постоянно вижу в Польше и Европе.

В какой-то момент становится даже смешно, потому что ты вечно останавливаешься перед шлагбаумом и ждёшь, пока проедет поезд

 

А Петербург мне не понравился. Есть сочинение самого главного польского поэта Мицкевича, в котором была такая фраза: «Царь построил себе столицу, а не город — людям». Первая поездка в Петербург показалась мне абсурдом. Мы поехали туда в марте — в городе было безумно много снега, и его никто не убирал. Всё таяло и плыло по прямым параллельным улицам, на которых стояли прекрасные итальянские дома с большими навесами. Естественно, в Италии навесы нужны, потому что там палящее солнце, от которого нужно как-то прятаться. А в Петербурге с навесов и милых балкончиков свисали гигантские сосульки, падали и разбивались о тротуар, так что пешеходы брели посередине дороги между машин. Кстати, 90 % балкончиков жильцы разбили сами — осталась только внешняя часть, а пола не было, чтобы снег падал сразу на землю. Смотришь на это всё и думаешь: «Блин, как же так можно было и, главное, зачем?»

 

 

Люди

Поляки часто говорят, что Россия — это прекрасные люди и паршивое государство. Во время автоэкспедиции я многое в этой поговорке переосмыслил. В России многое происходит абсолютно случайно и совершенно неожиданно, но самая большая неожиданность — это сами люди. Мы охотно брали попутчиков в дороге и даже искали их сами. Есть такая книга — «Рождественская песнь» Диккенса, в которой появляются три духа, и каждый следующий из них суровее предыдущего. Все наши попутчики были вроде тех трёх духов.

Первыми мы взяли ребят из Белоруссии — пару очень приятных молодых людей, которые из Минска автостопом доехали до Байкала за шесть дней. Я вообще не понимаю, как можно из Минска до Байкала доехать за подобный срок. Повезло?

Потом мы подобрали парня в камуфляже с гитарой. Мы его взяли, а он сел и молчит. Мы едем — он молчит. Едем ночь, темно, он продолжает молчать. Проезжаем то ли Иркутск, то ли Ангарск, и вдруг он говорит: «А это, можно я на гитаре буду играть?» Конечно, можно. Тогда он взял гитару и стал очень красиво петь на белорусском. Потом перешёл на украинский, и песня стала ещё прекрасней. В конце он внезапно переключился на русский — и затянул про «нашего друга Сталина». Лучше бы продолжал на украинском или белорусском — по крайней мере, смысл был бы непонятен.

В Красноярске парень сошёл, и там же мы подобрали девушку. Она приехала из Иркутска в Красноярск за собачкой буквально тем же вечером, взяла собачку и сразу возвращалась в Иркутск. Понимаете, она запросто отправилась за собачкой за тысячу километров от дома — как будто для этих людей из Сибири вообще не существует расстояний, — а потом спокойно присоединилась к компании из восьми мужиков на двух машинах. Никакого страха — несмотря на то, что ей предстояло переночевать в нашей палатке посреди Сибири.

Вообще мне нравится, что в России у людей есть воображение. Каждый раз, предлагая проект, я был готов к ответу, что это невозможно — так часто отвечают в Польше. А в России мне, наоборот, чаще всего говорили: «О, круто! Давай! Никто так никогда не делал». Может быть, я просто попал в свою среду, но мне кажется, что причина глубже. Трагедия, которая случилась с Россией в XX веке, лишила огромную часть населения традиций и корней. Поэтому, возможно, русские готовы на бесконечные эксперименты. В этом есть какое-то сумасшествие, такого нет в Европе.

Например, самая типичная польская фраза — «nie da się», то есть «это невозможно». Все наши уже устали над этим смеяться: что бы ты ни хотел сделать — «nie da się». Особенно это касается обращений в любые государственные учреждения. Последняя государственная вещь, оставшаяся в Польше, — железные дороги. Мой друг рассказывал, как встретил в Катовице двух туристов, собравшихся поменять билет со второго класса на первый в оставшейся части пути и попросивших перевести их пожелание — женщина в кассе не говорила по-английски. Друг озвучил просьбу туристов, а она ответила: «Nie da się». Туристы стали объяснять, что уже один билет в Варшаве они так поменяли и со вторым просто хотят сделать то же самое. На что кассир им говорит: «Вы не могли поменять билет. Понимаете, человек в Варшаве, сделавший это, просто был некомпетентен, потому что не знал, что это невозможно».

 

 

Проблемы

В Москве случилось и несколько неприятных для меня вещей. Например, встреча с системой здравоохранения. С российской медициной я столкнулся один раз: в первый год учёбы на «Стрелке» я тяжело заболел и после этого решил больше никогда в России не болеть. У меня была страховка, и по этой страховке ко мне должен был приезжать врач. Он действительно приезжал — каждый день, и каждый раз другой. Новый врач заново начинал разбираться в моей проблеме. Друзья, которые тогда жили со мной, ухаживали за мной, но после двух недель температура под сорок продолжала держаться. Мои родители решили срочно эвакуировать меня отсюда. Я улетел в Берлин, а оттуда в Польшу, где меня положили в больницу и за два дня вылечили.

После первых двух лет жизни в Москве я понял, что пора приехать сюда на машине, и с тех пор я ездил на польских номерах. Очень часто меня останавливали, просто проверяя документы. Это были безобидные проверки, в которых всё начиналось с фразы: «О! А вы из Польши», — а продолжалось рассказом о каком-нибудь близком или дальнем родственнике «тоже из Польши». Как же это было приятно.

Но были и менее приятные истории. На своём личном опыте я узнал, что в Москве существует организованная мафия, которая ворует иностранные номера. Мои номера воровали пять или шесть раз — обычно их скручивают и оставляют бумажку с надписью «позвоните по этому номеру, заплатите такую-то сумму рублей, а мы вам скажем, где спрятали». В первый раз, когда это сделали, я очень разозлился: ходил по всему району, искал номера и нашёл их, спрятанные в щели между двумя зданиями. В следующий раз у меня не было времени и желания долго искать — я просто заплатил выкуп. К третьему разу мне это стало надоедать, и я сделал копию номеров за 500 рублей, а настоящие положил в багажник.

Но когда у меня в пятый раз своровали номера в районе Тверской, я решил, что не буду разбираться сам и пойду в полицию. Это оказалось плохой идеей. Дело было как раз после крымских событий. Полицейский минут пятнадцать набирал на компьютере моё имя, потому что искал каждую букву, щёлкая только одним пальцем. А параллельно ещё и спрашивал: «А что это вы фашистов на Украине поддерживаете? Совсем *** (обалдели. — Прим. ред.), что ли, в этой своей Польше? Вот мы на Украине порядок пытаемся навести, стараемся». Я как можно спокойнее ему ответил: «Слушайте, в 500 метрах от Кремля у меня своровали номера. Может, здесь начнёте наводить порядок, а потом поедете на Украину разбираться?» Через пару недель мне просто подтвердили, что номеров не найдут.

 

 

Отъезд

Я могу очень чётко определить тот момент, когда поменялась атмосфера вокруг, когда очень резко поменялось отношение ко мне как к иностранцу и вообще всех в городе друг к другу: это случилось после сочинской Олимпиады. Она слишком хорошо удалась, и все буквально сошли с ума от осознания того, какие они крутые. Когда начался Майдан в Киеве, никто в России (да и в мире) не думал, что вскоре Россия присоединит Крым и фактически начнёт войну. Всё случилось неожиданно, и даже простые взгляды на улице стали менее дружелюбны.

За последнее время очень многие уехали из России, в том числе и мои друзья. Дело не в кризисе: людям просто стало стыдно за то, что происходит, и они не захотели иметь к этому отношения. Можно найти много разных мотиваций, но независимо от того, какие они, многие собрались и уехали. Я тоже уезжаю — никогда не ставил себе цели остаться здесь и стать москвичом.

Я работал пять лет на «Стрелке», читал, встречал людей, путешествовал. И в какой-то момент то, что я находился в России, наконец помогло мне посмотреть на свою родину со стороны и разглядеть то, чего никто не видел раньше. Пока ты находишься в какой-то среде, ты не понимаешь, что в ней может быть что-то удивительное, — и особенно подобное важно, если в этой среде сосредоточился твой рабочий интерес. Сейчас я начал новый проект, посвящённый церквям в Польше. Я бы никогда не стал его делать, если бы не это время в Москве: вне Польши я смог увидеть, насколько эта тема интересна.

Приехав в Москву на год, я остался на пять лет, получил бесценный опыт и — самое главное — нашёл здесь свою девушку. Это были прекрасные годы, но я чувствую, что уже пришло время двигаться дальше. Конечно, немного грустно, но мне кажется, я завершил интересный и важный период в своей жизни. Он закончился, а впереди следующий.

 

Примечание: В 2015 году Куба Снопек работал над рядом редакционных проектов The Village.