Джонатан Сафран Фоер «Вот я» Новый роман автора «Жутко громко и запредельно близко» о семейных проблемах и не только

У них было включено Национальное общественное радио, потому что Ирв искал столкновения с тем, что ненавидел, и, к его крайнему омерзению, там обнаружился объективный репортаж о сооружении новых поселений на Западном берегу. Ирв ненавидел Национальное общественное радио. Там была не только гнусная политика, но и претенциозно изящное, неприкрытое слюнтяйство, звучавшее в голосах типа ты-же-не-ударишь-паренька-в-очках телячье удивленье. (И все там — мужчины, женщины, молодые и старые — как будто говорили одним голосом, передавая его из одного горла в другое, кому понадобится.) Все достоинства «радио, существующего на деньги слушателей» не отменяют того, что ни один уважающий себя человек не станет использовать слово «ранец»* чаще, чем сам ранец, и, в конце концов, сколько человеку нужно подписок на «Нью-Йоркер»?

— Ну, я нашел ответ, — заявил Ирв, с удовлетворением кивая, что напоминало молитвенный поклон или признаки болезни Паркинсона.

— На какой вопрос? — спросил Джейкоб, не в силах проплыть мимо наживки.

— Когда кто-нибудь спросит, какой самый лживый по фактам, омерзительный по сути и притом просто скучный радиорепортаж я слышал в своей жизни.

Этот внезапный выпад Ирва вызвал аналогичный ответ у Джейкоба, и, обменявшись несколькими репликами, они в каком-то смысле превратились в русских свадебных плясунов, исполняющих «риторический» танец, — руки скрещены на груди, а ногами молотят пустоту перед собой.

— В любом случае, — сказал Джейкоб, чувствуя, что они зашли достаточно далеко, — он сам определил это как частное мнение.

— Ну, мнение этого тупого идиота неверное.

Не отрывая глаз от планшета, Макс с заднего сиденья выступил в защиту Национального общественного радио — или, по крайней мере, семантики:

— Мнения не бывают неверными.

— Смотри, вот почему мнение этого идиота идиотское… — На каждое свое «потому что» Ирв загибал палец на левой руке. — Потому что «только антисемита можно спровоцировать на антисемитизм» — чудовищная фраза; потому что уже само предложение проявить волю к переговорам с этими маньяками — то же, что бросить бутылку вина «Манишевиц» в нефтяной факел; потому что — не просто так — их больницы напичканы ракетами, нацеленными на наши больницы, которые напичканы ими; потому что в основе своей мы любим курочку гунбао, а они любят смерть; потому что — а с этого, на самом деле, мне надо было начать — простой и неоспоримый факт в том, что правы-то мы!

— Боже, держись в ряду!

Ирв поднял вторую руку — придерживая руль коленями, — чтобы высвободить очередной ораторский палец:

— И потому что в любом случае — чего ради мы должны ломать головы из-за орды гой-скаутов, отрабатывающих протестные наклейки перед университетом Беркли, или приматов в арафатках, пускающих каменные «блинчики» прямо по улицам так называемого города Газы?

— Хотя бы одну руку на руль, папа.

— Я что, провоцирую аварию?

— И найди слово получше вместо приматов.

Ирв обернулся посмотреть на внука, руля по-прежнему коленями.

— Ты должен это слышать. Сажаешь миллион макак перед миллионом пишущих машинок и получаешь «Гамлета». Два миллиарда и два миллиарда, и получаешь…

— Смотри на дорогу!

— Получаешь Коран. Смешно, правда?

— Расист, — буркнул Макс.

— Арабы — это не раса, бубеле. Это народность.

— А что еще за пишущая машинка?

— Позволь мне добавить, — обернулся Ирв к Джейкобу, по-прежнему держа зажатыми шесть пальцев и потрясая свободным указательным. — Людям, живущим в стеклянных домах, не следует бросаться камнями, но людям без родины вообще не надо. Потому что когда их камни летят в наши шагаловские окна, не ждите, что мы поползем на коленях с совком. Если мы умнее этих сумасшедших, не надо думать, что у них монополия на безумие. Арабам пора понять, что у нас тоже есть камни, но наша праща в Димоне, а палец, лежащий на кнопке, — часть руки, на которой наколота цепочка цифр!

— Ты закончил? — спросил Джейкоб.

— С чем?

— Если я могу тебя на минутку вернуть на нашу голубую планету, то скажу: думал, мы на обратном пути завезем Тамира проведать Исаака.

— Зачем?

— Затем, что он, очевидно, депрессует по поводу переезда, и…

— Если бы он был способен депрессовать, он бы наложил на себя руки семьдесят лет назад.

— Гондон сраный! — воскликнул Макс, тряся планшет, будто хотел ссыпать изображение с экрана.

— Он не депрессует, — продолжал Ирв, — он старый. Старость похожа на депрессию, но не одно и то же.

— Извини, — сказал Джейкоб. — Я забыл: никто не депрессует.

— Нет, ты извини, это я забыл: все в депрессии.

— Полагаю, это шпилька насчет моей терапии?

— Какой пояс ты собираешься заработать, вообще-то? Коричневый? Черный? А побеждаешь, когда им тебе шею перетянут?

Джейкоб задумался, ответить или пропустить мимо ушей. Доктор Силверс назвал бы это бинарным мышлением, но уверенная критика бинарности у доктора Силверса сама по себе тоже была бинарной. И это было слишком ответственное утро, чтобы осложнять его диспутом с бронебойным папашей. Так что, как всегда, Джейкоб пропустил его слова мимо ушей. А вернее, проглотил.

— Это слишком жесткие перемены для него, — сказал Джейкоб, — это навсегда. Я только хочу сказать, что надо отнестись бережно.

— Он человек-рубец.

— Но внутри он истекает кровью.

Макс показал на светофор:

— Нам зеленый.

Но вместо того чтобы тронуться, Ирв решил до конца раскрыть тему, от которой отклонился.

— Вот какое дело: численность всех евреев на планете умещается в значение погрешности, допустимой при подсчете китайцев, а ненавидят все нас. — Не обращая внимания на раздающиеся позади гудки, он продолжил. — Европа… сегодня это континент, где ненавидят евреев. Французы, эти бесхребетные мандюки, не прольют ни слезинки, если мы исчезнем.

— Ты о чем? Помнишь, что сказал премьер-министр Франции после теракта в кошерном супермаркете? «Каждый еврей, покидающий Францию, — это уходящая от нас часть Франции», — или что-то такое.

— Дерьмо и merde*. Ты знаешь, что у него за кадром стояла открытая бутылочка «Шато Сан дю Жюф»* 1942 года, чтобы радостно проводить недостающую часть Франции. Британцы, испанцы, итальянцы. Они живут, чтобы заставить нас умереть. — Высунув голову в окно, Ирв завопил в ответ на гудки. — Я мудак, мудак. Я не глухой! — И снова Джейкобу. — Наши единственные надежные друзья в Европе — это немцы, и что, кто-то сомневается, что в один прекрасный день угрызения совести у них закончатся одновременно с абажурами? И разве кто-то всерьез сомневается, что однажды, когда сложится подходящая ситуация, Америка решит, что мы носатые, вонючие, наглые и слишком умные и никому от нас нет никакой радости?

— Я сомневаюсь, — сказал Макс, раздвигая пальцами какую-то картинку на экране.

— Эй, Макси, — сказал Ирв, пытаясь поймать взгляд внука в зеркале заднего вида. — Ты знаешь, почему палеонтологи ищут кости, а не антисемитизм?

— Потому что они палеонтологи, а не Антидиффамационная лига*? — предположил Джейкоб.

— Потому что им нравится копать. Понял?

— Нет.

— Даже если все, что ты говоришь, правда, — сказал Джейкоб, — что не так…

— Абсолютная правда.

— Нет…

— Да.

— Но даже если бы была…

— Мир ненавидит евреев. Я знаю, ты думаешь, преобладание евреев в культуре этому как бы противоречит, но это все равно что сказать: мир любит панд, потому что толпы ломятся посмотреть на них в зоопарках. Мир ненавидит панд. Мечтает их истребить. Даже медвежат. И евреев он ненавидит. И всегда ненавидел. И всегда будет. Да, можно употребить слова помягче, сослаться на те или иные политические контексты, но ненависть всегда останется ненавистью, и всегда лишь за то, что мы евреи.

— Мне нравятся панды, — вклинился Макс.

— Нет, не нравятся, — поправил его Ирв.

— Я бы прыгал до потолка, если бы мы взяли одну домой.

— Она бы съела твое лицо, Макси.

— Обалдеть.

— Или, по крайней мере, захватила бы наш дом, а нам дала бы право пользоваться им в той степени, в какой она сама захочет, — добавил Джейкоб.

— Немцы уничтожили полтора миллиона еврейских детей за то, что это были еврейские дети, а через тридцать лет им досталось проводить у себя Олимпийские игры. И посмотри, как они этим воспользовались! Евреи едва сумели сохраниться как народ и все равно остались изгоями. Почему? Почему сменилось всего одно поколение после нашего почти полного истребления, а стремление евреев выжить воспринимается как стремление завоевывать? Спроси себя: почему?

Его «почему» не было вопросом, пусть даже риторическим. Оно было толчком. Твердого плеча и крепких рук. Во всем был элемент принуждения. Исаак не хотел переезжать: его заставляли. Единственное, из-за чего Сэм хотел стать мужчиной, — это сексуальные приключения с кем-то, а не наедине с собой, но его заставляют извиниться за слова, которых, по его утверждению, он не писал, чтобы потом его могли заставить вызубрить слова с неведомым смыслом и продекламировать их перед семьей, в которую он не верит, перед друзьями, в которых он не верит, и Богом. Джулию заставляют отвлечься от ее архитектурных изысканий, которые никогда не воплотятся, ради переоформления ванных и кухонь разочарованных людей с деньгами. А случай с телефоном повлек за собой переоценку, которой их брак может и не выдержать: их отношения, как и любые другие, во многом держались на умении не видеть и забывать. И даже скатывание Ирва в мракобесие направляла какая-то невидимая рука.

Никому не хочется быть карикатурой. Никому не хочется быть выхолощенной версией себя. Никому не хочется быть мужчиной-евреем или умирающим евреем.

Примечания

 Игра слов: у автора — satchel — 1) ранец, наплечная сумка; 2) задница, зад, женские половые органы (англ.).

 Merde — дерьмо (фр.).

 «Château Sang de Juif» — «Шато Кровь еврея» (фр.).

 Антидиффамационная лига — американская еврейская общественная организация, имеющая целью борьбу с антисемитизмом.

Обложка: ЭКСМО