Книга недели: «Канада» Ричарда Форда Каждую неделю в поле внимания The Village попадает одна важная книга. На этот раз — первое русское издание великого романиста Ричарда Форда.
Сначала о выполненных и невыполненных обещаниях: «Канада» обещана нам, уже на уровне аннотации, как великий роман, «роман больших идей». И всё это правда. Более того, и читателя это, возможно, утешит, слово «американский» из устоявшегося сочетания «great American novel» здесь можно смело вычёркивать. Место не оказывает на героев книги практически никакого воздействия — на них вообще ничто не способно повлиять, кроме неотвратимо вращающегося маховика собственной судьбы.
«Канада» разделена на две части (плюс послесловием третья), главное и финальное событие каждой из которых становится известно читателю чуть ли не с первых страниц. В первой части это ограбление банка, которое совершат родители главного героя, пятнадцатилетнего Делла, навсегда изменив жизнь его и его сестры. Во второй — убийство, которое совершит кто-то другой.
Нет ничего удивительного в том, что имя автора этой книги, Ричарда Форда, ничего нам не говорит: из имён не известных в России великих писателей можно построить лестницу до неба. И хотя его литературные заслуги слишком очевидны, чтобы их игнорировать, — Форд, в частности, был первым писателем, получившим за один роман одновременно Пулитцера и премию Фолкнера — честно говоря, он и у себя на родине остаётся автором для неширокого круга ценителей. Из тех, кто вызывает слишком большой восторг у литературных обозревателей, чтобы пламя этого огня перекинулось ещё и на читателей. Из тех, чьи литературные награды как будто не справляются с задачей вытолкнуть его на первый план.
Форда интересует, что превращает в рок
наши почти случайные поступки,
где кончается возможность собственных решений
и начинается неизбежность
Вряд ли Форду на первом плане и понравилось бы: он вдумчивый, неторопливый автор, который ищет себе такого же вдумчивого читателя и вопреки всему, кажется, всё ещё верит в литературу как способ постичь и даже изменить мир. Другое дело, что русскому читателю, воспитанному русской классикой, такая позиция может оказаться очень даже по душе. Взять «Канаду», хронологически последний роман Форда (2012), и первую его книгу, изданную на русском языке. Здесь практически каждого героя можно выразить одной фразой, и каждый тащит на себе свою судьбу, как груз, который невозможно скинуть, и вопрос неизбежности возмездия даже не стоит: наказание неизбежно следует за преступлением, даже если опаздывает на пару десятков лет. Добавить к этому, что один из героев тут — социалист, совершивший случайное убийство и так измучившийся им, что превратился в убийцу настоящего, — и кажется, всё, вспоминай Достоевского. Только в отличие от русских классиков, Форда совсем не интересует душа. Не волнует сложное устройство человека. Это устройство и не видится ему таким уж сложным. Его скорее интересует, каким образом наши простые механизмы сцепляются, что за шестерёнки превращают в рок наши почти случайные поступки, где кончается возможность собственных решений и начинается неизбежность. Именно поэтому его книга так чудовищно нетороплива — рассказ идёт той же величавой медленной поступью, что каменный гость навстречу Дону Жуану.
Форд писал свою книгу двадцать лет и вполне имеет право немного потоптаться на месте. Это топтание превращается в приём. Особенно в первой части, сюжет которой нам как будто известен. Здесь нам всё рассказано про будущее и настоящее героев, про несхожесть родителей — образованной школьной учительницы-еврейки и неунывающего, но склонного к махинациям лётчика, и про то, как и зачем они поехали грабить банк. Дни кажутся расписанными по минутам и даже растягиваются, словно рассказчик не в силах расстаться с ними. Так человек, падающий в пропасть, всегда верит, что у него есть ещё секундочка. Но падения не избежать, и на дне пропасти оказывается Канада, куда мать до суда и тюрьмы успевает пристроить детей. «Мы ведь не всегда приезжаем куда-то, иногда просто где-то заканчиваем».
И именно эта медлительность, возведённая в приём, делает эту топчущуюся прозу великой. Как будто даже не автор, а рассказчик ищет в событиях собственной жизни теорию всего. Ведь на момент рассказа ему 66 лет, вспоминает он события пятидесятилетней давности и не может не делать из них выводов, распространяющихся на всю жизнь. Какие-то они все не утешительные: «Различить за фактами тонкие подробности правды невозможно. Если в жизни и существует некий тайный замысел, она почти никогда свет на него не проливает». Или даже так: «Жизнь вручается нам пустой. И стало быть, если значительность чего бы то ни было гнетёт нас, то это практически и всё, на что она способна. Скрытые смыслы в ней отсутствуют — почти».
Текст: Елизавета Биргер
