В разных областях знаний сейчас всё меняется так быстро, что уследить за изменениями не поспевают даже специалисты, чего уж говорить о рядовых горожанах. Поэтому в рубрике «Что нового?» каждую неделю мы узнаём у учёных, врачей и других профессионалов о том, как меняются их сферы деятельности и что эти перемены значат для простых смертных.

Для этого выпуска The Village встретился с деканом экономического факультета МГУ Александром Аузаном. Учёный рассказал, почему Россия ещё не достигла дна кризиса, на какой ресурс ей стоит сделать ставку вместо нефти и сколько времени потребуется, чтобы перестроиться. 

О последствиях войны

— Вы часто говорите о том, что в России работает «эффект колеи». Страна высоко подпрыгивает, бьётся головой о потолок, стремительно падает, а потом снова мучительно пытается подпрыгнуть. В прошлом году мы снова ударились о потолок?  

— Нет, нам это только предстоит. И взлёты, и падения измеряются количественно. Например, после Петра Первого наш взлёт можно было определить по росту производства чугуна на душу населения. После большевистской модернизации мы почти перегнали Запад, пустив в 1957 году спутник, а в 1961 году — космический корабль. Однако после этих взлётов появляются количественные и качественные симптомы сползания. 

Если судить по количественной динамике, мы уже в сложном положении. Замедление идёт с 2011 года. Однако я предполагаю, что ещё будет предпринята попытка скачка. Это диктуется как необходимостью запуска инвестиционного мотора, так и приближением выборов 2018 года. К этому времени надо будет показать положительные темпы развития. А вот после этого мы начнём съезжать.  

— Скачок будет мобилизационным и основу для дальнейшего роста не заложит?  

— Да, сейчас трудно рассчитывать на другие формы стимуляции экономики. Хотя, если удастся закончить войну и снять санкции, при серьёзных усилиях правительства, Центробанка и бизнеса возможны и другие сценарии. Но это очень тяжёлая задача.  

— Война на Украине влияет на нашу экономику сама по себе или через санкции?  

— Война влияет и прямо, и через санкции. В Крым надо инвестировать, Донбассу надо оказывать помощь, чего не было в наших планах. Но и отсутствие доступа к финансовым ресурсам мирового рынка, запрет на новейшие технологии двойного назначения, запрет на новейшие технологии нефте- и газодобычи и переработки — это удар по нашим основным отраслям.  Также не надо забывать, что Украина — наш крупнейший транзитёр. Через неё реализуются поставки с самым большим торговым партнёром — Евросоюзом. Здесь также будут сказываться затруднения. 

 

 

 

 

 

 

Украина нас поссорила, Украина нас
и помирит. У этой войны есть экономические причины и должны быть экономические выходы

 

— Как России избавиться от этих последствий войны? 

— Украина нас поссорила, Украина нас и помирит. Сейчас кризис пытаются рассматривать как военно-политический. Этому посвящён «Минск-2», разговоры о миротворцах, способах контроля. А я экономист и считаю, что у этой войны есть экономические причины, экономические последствия и должны быть экономические выходы. 

В чём причины? После кризиса 2008–2009 года тренд глобализации сменился на тренд деглобализации. Началась децентрализация и образование региональных блоков. Украина оказалась «яблоком раздора» между Евросоюзом и формирующимся Евроазиатским союзом (ЕАС). Украина имеет колоссальное значение — особенно для ЕАС, без которой ему трудно состояться. История успеха Евросоюза связана с его полицентричностью. Германия, Франция, Англия, Италия образовывали конкурирующие центры, которые вместе строили определённое пространство. Астана и Минск не составляют достаточного противовеса Москве, потому что это небольшие экономики. Украина в этом смысле была бы очень важна.  Она важна и в социокультурном смысле, потому что россияне и украинцы похожи друг на друга в большей степени, чем, например, на немцев.

Теперь о выходах. Экономика Украины на грани краха. Это, кстати, парадоксальная ситуация. Страна с трудолюбивым и многочисленным населением, хорошим географическим положением, промышленностью, плодородными почвами по труднообъяснимым причинам оказывается убыточной. Допустить краха Украины не может ни Западная Европа, ни Россия с Белоруссией из-за возможных потоков беженцев и затруднений с транзитом. Трудно представить безопасный газовый транзит в стране, где, скажем, перестанут платить пенсии. Трудно представить реэкспорт через Украину, если между областями начнут возникать таможенные посты. Поэтому России вместе с ЕС надо нервничать. Ни одна из сторон не может оказать помощь Украине односторонне. Это вопрос нового российско-европейского плана. Такое сотрудничество создаст другой рисунок отношений между Европой и Россией, потому что возникнет новая форма кооперации.  

 

О сырьевой модели

— Но ведь причины нашего кризиса не только в политике и санкциях? 

— С первой половины 1970-х годов мы находимся в сырьевой модели роста. Попытки советских реформ 1960-х годов были заблокированы политическими причинами и тем, что пошла самотлорская нефть (Самотлор — крупнейшее российское нефтяное месторождение, открытое в 1965 году в Ханты-Мансийском автономном округе. — Прим. ред.). Реформами можно было не заниматься. Поэтому падение цен на нефть в конце 1980-х вызвало крах СССР, поиск реформаторских выходов, а потом снова нефтяную анестезию. 

 

 

Такой модели наступает конец в силу нескольких причин. Дело не только в конъюнктурных колебаниях, хотя они бьют по нам всё сильнее, потому что экономика всё более ориентируется на сырьевой экспорт. Дело в том, что развиваются альтернативные источники энергии. В 2014 году при прежнем уровне цен на нефть энергия ветра вышла на самоокупаемость. Плюс сланцевые проекты. Инновационная экономика начинает вытеснять традиционные сырьевые составляющие.  

Олимпиада дала вброс адреналина в кровь. Чемпионат мира по футболу 2018 года тоже может его дать. Но это не решение вопроса

 

Россия получила и полностью реализовала некоторую отсрочку за пределами сырьевой модели. Нефть накачала потребительский спрос, и население стало можно кредитовать. Страна занималась этим с 2009 по 2014 годы, но мы вычерпали источник до дна. Начиная с 2015 года платежи по погашению кредитов стали превышать то, что население в состоянии взять в качестве займа. Это кризис модели, ориентированной на продажу сырья и внутренние источники спроса. Значит, нужна другая модель. Мы в неё не вошли, поэтому сердце экономики — инвестиции — засбоило, экономика начала впадать в анабиоз и останавливаться.   

— Если цены на нефть снова вырастут, российской экономике это не поможет, она останется в анабиозе?  

— Это даст какую-то отсрочку, но она останется в анабиозе. Деньги нужно будет превратить в какие-то инвестиции. Превращать в частные сложно: война. Это и риски, и санкции одновременно. Превращать в государственные — да, можно. Олимпиада дала вброс адреналина в кровь. Чемпионат мира по футболу 2018 года тоже может его дать. Но это не решение вопроса, а краткосрочная стимуляция.  

— Тогда что делать? 

— Нужно диверсифицировать экономику и развивать инновационный сектор, иметь длинные деньги для долгосрочных проектов, низкие процентные ставки, низкую инфляцию. Нужно совершать налоговый и бюджетный манёвр и перегружать деньги из обороны и безопасности в здравоохранение и образование.  

 

 

Среди экономистов есть широкое согласие, что нужно делать. Но нужно ответить на вопрос, почему нам это не удаётся. Причина состоит в том, что мы действительно находимся под воздействием сил притяжения, которые я называю эффектом колеи. Они связаны и со структурой наших институтов, и с установками населения и власти, и со сравнительной силой власти, бизнеса, общества.  

Чтобы вырулить на другую орбиту, нужно сперва согласиться с тем, что есть определённые «замки», которые нас удерживают. После надо найти пружину, которая вытолкнет нас на другую траекторию. При настроенной на сырьевую модель экономике наши институты заточены на выдавливание ренты. Это так называемые экстрактивные институты, как их назвали Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон (экономисты, авторы книги «Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity and Poverty». — Прим. ред.). Ещё бывают инклюзивные институты, которые создают привлекательную страну. Одни и те же европейцы выдавливали из Конго ренту и строили там экстрактивные институты, а жили в Канаде и там создавали инклюзивные. Мы в этом смысле в Конго. Цель людей здесь — что-нибудь схватить, а семью разместить в стране с инклюзивными институтами. 

Надо понять, какие институты нужны для ресурса, на который мы будем опираться вместо нефтяного. Я считаю, что у нас есть ресурс, который по крайней мере равен или даже выше по конкурентоспособности сырьевого. Это человеческий капитал, мозги. Последние 150 лет, с момента появления у нас настоящей науки и хорошего образования, страна поставляет миру много талантливых людей. По расчётам академика Револьда Михайловича Энтова, продукт, созданный изобретателем телевидения Владимиром Зворыкиным, равен двадцати годовым продуктам нынешней РФ. А если добавить Брина, Гейма и прочих, то выяснится, что мы гораздо больше продукта создавали во внешнем мире, чем внутри страны. 

Поэтому ресурс есть, и он продолжает здесь формироваться. Конечно, это не нефть: его в трубу не загонишь и по контракту не продашь. Трубы для подобного ресурса — это инклюзивные институты, которые создавали бы желание жить и работать в России, а не стыд от того, что мы не смогли эти таланты удержать. 

 

 

О необходимых изменениях

— Как перестать опираться на нефть и начать опираться на людей? 

— Надо учитывать культурную специфику. У человеческого капитала есть свои характеристики — это ценностные поведенческие установки. В России люди считают, что на власть повлиять нельзя, они недоговороспособны и избегают неопределённости. Зато мы прекрасно делаем уникальные проекты, успешны в креативной индустрии. Мы хороши в том, что не требует соблюдения стандартов, и плохо делаем то, что этого соблюдения требует.

 

 

Кстати, к вопросу о том, можно ли перейти к страховой медицине в России. Можно, только медицину мы этим загубим, потому что основа страховой медицины — это стандарты. Это одежда, которая не подходит для нынешней российской социокультурной специфики. Может, лет через пятнадцать люди будут уважать законы и стандарты больше, чем свою мечту о великой державе. 

Почему россияне
не любят платить налоги? Потому что непонятно, что с ними происходит

 

На мой взгляд, новая стратегия будет основана на культурном капитале России, на сумме ценностей и поведенческих установок. Сначала это произойдет в нишах, связанных с креативными индустриями, что даст сдвиг в ценностно-поведенческих установках и выход в другие пространства. Это не быстрая история, на несколько десятилетий. Но короткие стратегии никогда не позволяют выйти из колеи. 

— Чтобы изменить ценностно-поведенческие характеристики, нужно менять институты. Понимают ли это наши власти? Готовы ли они пойти на такие шаги? 

— Давайте посмотрим на конкретных примерах. Сейчас целое поколение, которое сформировало крупные капиталы в начале 1990-х, подходит к моменту передачи наследования. Это очень критичный момент для больших собственников. Их задача не просто правовыми методами защитить наследство для своих детей. Иногда задача стоит в том, чтобы сделать детей бенефициарами, но не подпустить к управлению. Это институциональная проблема. На Кипре она может быть решена, потому что там англосаксонское право: бенефициар необязательно управляет имуществом. А у нас непонятно, как её решать. Это вопрос перехода от экстрактивных институтов (как накачать капиталы) к инклюзивным (как сохранить то, что накоплено). 

 

 

Другой конкретный пример — почему россияне не любят платить налоги? Потому что непонятно, что с ними происходит. Если предоставить людям возможность платить подоходный налог по месту их фактического проживания, то они довольно быстро его обустроят. И местная власть будет к людям вполне лояльна, потому что она будет ждать не подачки сверху, а денег от этого человека. Такие простые институциональные решения перенастраивают систему.  

Третий пример — про ренту, которую получают силовики. Есть два механизма контроля элит за насилием. Либо они делят его между собой: тебе военно-воздушный флот, тебе тайную полицию, а я возьму специальные службы. Либо они контролируют насилие коллективно, что не даёт им возможности применять насилие друг против друга или для собственного обогащения. После Сталина и до распада СССР Политбюро осуществляло коллективный контроль за применением насилия. Сейчас этого нет.

Элитные группы нуждаются в изменении институтов. Мартин МакГир и Мансур Олсон (американские экономисты, авторы концепции «стационарного бандита». — Прим. ред.) до нашей приватизации показали, как разыгрывается история. Сначала группа, окружающая правителя, захватывает активы. Для этого им нужны институты, которые не мешают это делать, — например, не слишком прописанное законодательство. А вот дальше появляется необходимость в системе институтов, которые бы наладили эксплуатацию активов. Они возникнут, если у власти не появятся новые голодные. Этот переход не гарантирован, но возможен.   

— То есть гипотетическая смена власти в стране ни к чему хорошему не приведёт, потому что группы вокруг правителя снова начнут захватывать активы? 

— Неизвестно. Если мы говорим о персональной смене, то да, возможен запуск механизма перераспределения. Если же говорить о радикальной демократизации, то она даёт положительные результаты при хорошо работающих институтах и отрицательные экономические последствия, если институты работают плохо. Например, изменения в структуре власти дадут положительные результаты, если у вас хорошие правовые и судебные системы. Мы этого пока не имеем. А чтобы правовые и судебные системы хорошо работали, они должны быть нанизаны на определённую культуру населения, на ценностно-поведенческие установки, на готовность людей поддерживать и пользоваться этими системами. В 1990-е годы прекрасно использовались системы потребительского законодательства. Миллионы людей пользовались ими, хотя в 1980-х боялись самого слова «суд». Институты должны быть сделаны так, чтобы человек захотел и сумел ими воспользоваться.

 

 

— То есть изменения возможны как сверху, так и под влиянием изменившегося менталитета граждан? 

— Власть отражает примерно ту же культуру, что и население. Население склонно делать что-то хорошо штучно и не умеет работать вместе. Вот и власть склонна что-то делать вручную и не умеет сотрудничать с населением. Это две стороны одной медали. Ловушка в том, что неудачный институциональный выбор был закреплён культурой, ценностями, поведенческими установками. Выход из неё строится через оба этих инструмента. Нужно менять правила, одновременно приспосабливая и сдвигая ценности людей.  

— Лично вы на месте власти какую бы реформу провели в первую очередь? 

— Нет отдельной реформы, которую нужно было бы осуществить. Надо осознать главную проблему, которую мы решаем, — запуск инвестиционного двигателя. Главное препятствие этому запуску — недоверие. Главный объект недоверия — государство. Поэтому содержанием реформ должны стать любые меры по повышению качества государства и увеличению доверия к нему. Но первым делом надо окончить войну.    

— Вам не кажется, что последние полтора года государство двигается ровно в противоположном направлении и настойчиво разрушает доверие к себе? 

— Конечно, в последний год был совершён очень серьёзный поворот. В 2014 году мы возвратились в некоторые точки, в которых находились за 25 лет до этого. Мы вернулись к представлению о том, что государство — основная ценность, что строительство великой державы — это сверхцель. Это дало колоссальную консолидацию в смысле поддержки власти и предпосылки для возможных мобилизационных вариантов в экономике.  Было ли это эффективно в смысле долгосрочных целей развития страны? Нет. Если мы сейчас накачиваем деньги в оборону и безопасность, а не в образование и здравоохранение, то мы работаем против будущего России.