Только одна страна в современности уже имела опыт выживания без света, газа и воды — Армения 90-х Как «темные годы» объединили нацию. Рассказы и снимки

«Хреново было», — после длинной паузы отвечает Артур на мой вопрос «Как было в Армении в начале 90-х?». Артуру около 40, он успел повоевать в Карабахе добровольцем, но даже про войну ему рассказывать легче, чем про время, когда «хреново было».

Я подписываю аренду квартиры в Ереване, и о том, как «хреново было», в ней напоминает многое, что я замечаю постепенно: бак под потолком туалета, соединенный трубой с ванной. Отсутствие перил в подъезде. Отсутствие деревьев под окнами. Отсутствие батарей центрального отопления. Крошечная по меркам читающей семьи библиотека — несколько десятков книжек уместились на полутора полках в чулане.

В баке летом хранили воду, чтобы не таскаться на улицу по три раза на дню. Зимой не хранили — она замерзала. Перила сгорели в чьих-то буржуйках в одну из первых «темных и холодных» зим. Как и дверь в этот подъезд. Как и деревья на улице. Как и библиотека.

Но бог с ними, с конфорками: на газе работало армянское централизованное отопление. Сейчас кажется, что колонки в квартирах тут были всегда, но нет, 3 800 публичных зданий и 9 400 многоквартирных домов в 1991 году отапливались централизованно. К следующему году большинство котельных перестало работать — в страну перестал поступать в нужных количествах не только газ, но и резервный мазут: железнодорожное сообщение с Арменией, также основное для страны, Азербайджан остановил еще в 1989 году. Часть энергостанций также работала на газе.

Ереванцы к 1993 году привыкли ко многому: «веерные отключения на грани фола, масло по 1 200 рублей за килограмм, обилие вконец обозленных собак на улицах города» к тому моменту уже стали обыденными, «неотъемлемыми катастрофами», писал журналист Ашот Газазян.

Но зимой 1993-го вместо обычной для Армении околонулевой температуры вдруг похолодало до минус 20–30. Не помогало и то, что единственный работающий газопровод в страну, который шел из России через Грузию, начали регулярно подрывать диверсанты в Марнеульском районе, населенном преимущественно азербайджанцами.

Первый раз — 23 января. Электричество в Ереване тогда должны были включить в два часа дня, но этого не случилось. Город начал погружаться во тьму — впервые по-настоящему. «Шло время. Жилые массивы Нового Норка стыли на глазах. Когда стемнело, обитатели некогда цветущих микрорайонов обнаружили, что света действительно нет во всем обозримом пространстве — ни в Зейтуне, ни в Аване, ни в Джрвеже, ни в Канакере», — писал Газазян.

Вечером свет тоже не включили. Телефоны не работали — тоже впервые. «Стук топоров на улице стал интенсивнее», — добавлял в своем материале Газазян. Ситуацию усугубляло то, что никакой информации о происходящем горожане получить не могли: радио не работало, газеты начали выходить только через четыре дня. «Что происходило на самом деле, да и происходило ли что, никто, конечно, как и все последнее время, не понимал. Впрочем, хлеб к 15:00 подвезли», — писал Газазян.

Там же он описывает предстоящий последний месяц суровой зимы как «пило-топорный».

Свет

В 1996 году писательница Нарине Карамян уехала в Будапешт, и однажды, когда официант в кафе вечером начал зажигать свечи, они с подругой «не договариваясь, как ошпаренные» выскочили из-за стола: «Мы сами после первого шока и своей реакции начинаем понимать, что вид свечи привел нас в ужас! Для нас это совсем не романтично. <…> Наши свечи, которые мы умели делать сами из растаявшего воска в специально придуманных формах, мы использовали по прямому назначению, а не для красоты. И все, что теперь хотим, — видеть яркий электрический свет после наступления темноты». Она буквально описывает симптоматику ПТСР при виде свечей.

К началу 90-х все ереванцы стали электриками. «Разбирались, где фаза, где ноль, как и чем может убить и так далее», — вспоминает Карен Петросян, живший тогда в Эребуни. Веерные, то есть по районам, отключения электричества к тому моменту уже начались. Свет давали на час-два в день, которые немедленно превращались в самые насыщенные: «Как только давался свет, все дети кричали „ура“ — как будто видели салют, у женщин начинались два часа паники и сплошной беготни по квартире, а деды быстро садились перед телевизором, и вот так каждый день», — рассказывает Петросян. Паника у женщин начиналась не просто так: хозяйство лежало в основном на них, поэтому за два часа нужно было успеть приготовить на следующие сутки еды, постирать и погладить белье и помыть детей.

«Только беда была в том, что старые советские трансформаторы не выдерживали синхронного включения всей электроники в домах и просто взрывались — либо плавились кабели. Это означало, что дом оставался без электричества еще на три-четыре дня: до тех пор, пока систему не починят», — говорит Петросян. Поэтому приходилось импровизировать. Так появился термин «левый свет».

«Система работала так: есть близлежащие госучреждения, допустим, в какую-нибудь условную больницу свет естественно попадал через какие-то столбы с проводами, и к такому ближайшему столбу нехитрым образом умудрялись подняться, прорезать защиту кабеля и цеплялись крючком входя в систему электроснабжения», — рассказывает Петросян.

Так подключались к больницам, линиям трамвая, метро и троллейбуса, домам, которые территориально относились к другим районам. «Кабелями протягивали, бывало, 600–800 метров по столбам, гаражам, деревьям. Фиксировали и продолжали к окну своей квартиры. Как правило, поскольку люди добрые и соседям надо было помогать, этот свет делили между тремя-четырьмя квартирами», — вспоминает Петросян.

Но из-за того, что кабель был очень тонкий, человек, который добывал «левый свет», собирал соседей и говорил: «Я с вами делюсь, пользуйтесь на здоровье, только условие такое: каждый из нас включает по одной лампочке и телевизор, не более», — никаких обогревателей, никаких плит и тому подобного, в другом случае все расплавлялось и они лишались даже такого минимального электричества.

«Эта система работала от силы недели полторы, потом во время очередного рейда приезжала милиция и срубала все висящие кабели с проводами, грузила в газель и уезжала. Наутро все, естественно, начиналось с самого начала», — говорит Петросян.

Наличие или отсутствие света немедленно обозначило социальное расслоение. «Тут-то снова появились богатые и бедные: одни согревали дома керосинками „Фуджи“, освещались с аккумуляторов, имели левый свет, те же, что победнее, мерзли и пользовались свечками, — пишет Гоар Рштуни. — Кривая поставок автомобильных аккумуляторов резко взмыла вверх: изобретательные ереванцы наладили домашнее освещение маленькими лампочками, и телевидение у зажиточных граждан было круглосуточное, на 12 ватт».

Поскольку графиков отключения никто не знал, в ходу были «контрольные лампочки» — их намеренно оставляли включенными все время, чтобы понимать, когда дают электричество. Так же поступали и с водой — краны держали открученными с вечера, на случай если она вдруг пойдет.

Отопление

«После Нового года елку пускали на дрова. Смешно и страшно», — рассказывает театральный режиссер и директор ереванского Шекспировского фестиваля Каро Балян. Он начало 90-х тоже застал ребенком, переходил в пятый класс. Он помнит и буржуйку в их квартире в Кентроне, и камни, которые оставляли в очереди за хлебом те, кому нужно было отлучиться («возникала такая очередь из камней»), и книги, которые в его семье старались не сжигать — святое.

«По ночам по всей Армении стоял мерный и робкий звук пилы, — вспоминала писательница Гоар Рштуни. — Пилили деревья для топки. Все вырубили вокруг. Платаны на проспекте остались. Увидев деревяшку, я поднимала ее и несла домой — сначала друзьям, потом и сама печкой разжилась. До сих пор, увидев бесхозный сучок, хочу поднять и нести домой. Блокадный синдром».

Отсутствие зелени бросается в глаза любому, кто первый раз приезжает в Ереван. Бросалось бы и в Берлине, где к концу Второй мировой на дрова пустили весь Тиргартен, но с тех пор прошло 70 лет, а в Армении — всего 30. Хотя деревья тут ценят. Сады растили тут во дворах домов, когда Армения существовала между двух империй — Персидской и Тюркской, — формата улицы как таковой еще не существовало, зато во дворах армяне разгуливались. Деревья стали и визитной карточкой советского, таманяновского Еревана — великий зодчий вдохновлялся утопической концепцией города-сада, но преследовал и чисто практические цели: сотни тысяч деревьев на холмах вокруг города спасали город от пыльных бурь и удушливой жары, все-таки Араратская долина — почти пустыня.

В итоге эти деревья спасли ереванцев не только от жары, но и от холода. Некоторые деревья при этом охраняли: «Помню, как в нашем дворе каждую зиму этого кошмара выходили мужики из дома и целыми ночами сторожили их, — вспоминает Карен Петросян. — А потом я видел, как те же мужики, которые охраняли деревья, помогали одному парню их рубить, и дрова таскали на четвертый этаж, потому что за несколько дней до этого у парня родился ребенок, а этот ребенок мерз и все всё понимали».

Отключение отопления привело и к тому, что жители домов были вынуждены спускаться в подвалы с ведрами горячей воды и обливать канализационные трубы, иначе они замерзали и могли лопнуть.

Самодельное отопление помогало не сильно. В рассказах и воспоминаниях ереванцев это все время проскальзывает — холодно, спим в двух пальто, пальцы одубели, промерзли до костей, холодно, холодно, холодно. В репортаже о первых в Армении соревнованиях по ЧГК в 1994 году газета «Республика Армения» трогательно указывала, что в театре Станиславского все происходило «при поддержке примерзших к креслам многочисленных зрителей». И фотографии команд в толстых свитерах и шарфах. «Было жутко холодно. Бывало, я шел спать в куртке и ботинках, ложился в кровать, убирая простыню — дубак был такой, что по факту подо мной был один матрас и еще один сверху — вместо одеяла», — вспоминает Петросян.

«Старики, не выдерживая холодных зим, умирали. Гробы стоили немалых денег и не всякой семье были по карману. Гробы брали напрокат. Если в доме жили старики, родственники молились, чтобы они не умерли: похороны очень дорого обходились, места на кладбище тоже», — писал в своем романе «Максимилиан» Ованес Азнаурян.

Еда

«То, что не было отопления, — это ладно, зима в Армении длится от силы три месяца, дальше шел не скажу что голод, но мы точно были на грани и выжили только благодаря иранским макаронам и севанской рыбе», — говорит Карен Петросян.

«В 90-е мы выжили благодаря Севану», — добавляет журналистка Зара. Горожанам есть за что поблагодарить знаменитое озеро — рыбкой сигой, водящейся в Севане, жители столицы и других больших городов питались круглогодично. В магазинах к тому моменту не осталось почти ничего.

«В больших гастрономах, где раньше всегда всего было битком, на тот момент уже практически ничего, кроме ведер майонеза стопками до потолка, и не осталось, — говорит Карен Петросян. — Не знал ни одного человека, которому бы были нужны эти ведра. Кроме соседки, покупавшей их, чтобы было чем кормить своего кота. Ереванцы вообще майонез не ели, возможно, поэтому с тех пор я так его и не полюбил».

В остальном все обстояло плохо. Спасала гуманитарная помощь и хлеб по талонам — еще одно напоминание о другой блокаде. «В деревнях проще было, у кого-то рядом лес, с топливом и хлебом проблемы, конечно, были, но сравнить это с Ереваном просто невозможно, — вспоминает Карен Петросян. — У каждого в сарае было несколько мешков муки, вода есть, дрова есть, сельское хозяйство, скот и так далее. А мы стояли в очереди за хлебом, толкались, дрались».

Спасением были государственные хлебозаводы — с ними договаривались по бартеру. Не всегда успешно: «Они специально вымазывали пятиметровые заборы мазутом, чтобы мы не могли вскарабкаться и перелезть на территорию. Все равно как-то ухитрялись, подолгу ходили под окнами пока кто-нибудь не выходил, там сразу начиналось: „Теть, тёть! Продай хотя бы десять батонов, пожалуйста“. Кто-то выгонял, кто-то продавал или отдавал просто так пару буханок, лишь бы ушли побыстрее, кто-то сразу милицию звал, как-то раз один мент даже разгонял нас выстрелами в воздух: „Сукины дети, а ну валите отсюда!“ Быстро-быстро отбежали, еще матом в ответ покрыли и растворились».

Следы того голода до сих пор можно обнаружить даже в ереванских ресторанах — вторым по популярности продуктом после сига были баклажаны, которые с тех пор прочно укоренились во многих блюдах местной кухни.

Транспорт

Как и любой крупный советский город, Ереван — очень автомобильный. Сейчас это заметно сильнее, но автомобилизация города, часть которого расположена буквально в горах, конечно, началась раньше. К началу 90-х про это пришлось забыть. Поставки бензина из Азербайджана прекратились еще в конце 80-х из-за транспортной блокады, из России бензин нужно было везти через Грузию, Иран обеспечивать регулярные поставки тоже не мог. Все это привело к тому, что к началу 1993 года за пару ведер бензина, которым торговали частники на обочинах, нужно было платить около 7 500 рублей (драмы начали хождение только в ноябре), то есть две средние месячные зарплаты — у кого они, конечно, остались.

Машину в этих условиях большинству ереванцев было содержать бесполезно. Какую-то пользу представлял разве что аккумулятор, который можно было отнести домой и какое-то время использовать как источник электричества.

При этом общественный транспорт худо-бедно продолжал работать. Практически без перебоев работало небольшое, на десять станций, ереванское метро — как объект стратегического назначения электричество поставлялось туда постоянно, пусть и только до девяти вечера. Рекорды пассажиропотока, поставленные тогда, до сих пор не удалось перебить. «В подземке на подходе к станции звучало: „Куплю доллары за драмы! Продам рубли за доллары!“ Слова эти беспрепятственно влетали в одно ухо и вылетали в другое, поскольку не имелось у меня ни долларов, ни рублей», — писал об атмосфере метро того времени писатель Давид Хачиян.

Продолжали работать трамваи и троллейбусы, но гораздо более хаотично. А на них была основная надежда — метро покрывает только небольшую и в основном плоскую часть Еревана. Попасть же в горные жилые массивы Еревана, которые еще и холоднее южной, плоской части города, можно было только на троллейбусах и трамваях (либо пешком — у некоторых ереванцев дорога от дома до работы занимала до двух-трех часов). Появлялись они редко, так что немедленно забивались людьми — из-за чего часто останавливались. В такие моменты пассажиры выходили и принимались толкать транспортное средство: самая везуха была, если впереди оказывался спуск с горки — в таком случае троллейбус мог проехать очень долго, хоть и без остановок.

Тот же Хачиян так описывал среднюю поездку на трамвае: «В пятом часу утра, когда мрак стал пожиже и возникло предчувствие рассвета, мы услышали шаги, топающие вверх по улице. Потом почувствовали волнующий запах горячего хлеба. И наконец появился парень с горячим матнакашем под мышкой. Ну разве это не было чудом? Мы окружили его и, перебивая друг друга, принялись задавать один и тот же вопрос: как (и где) он нашел это сокровище? — В хлебном магазине Малатии. Получили полчаса назад. И очереди нет. Остальное было делом техники и находчивости.

Как раз в это время под уклон проспекта, носящего имя первого настроенного мною фортепиано, а точнее — великого Комитаса, скользил раритетный и абсолютно пустой трамвай. Времени на условности не было. Мы всей компанией запрудили рельсы и предложили очнувшемуся от нашей дерзости сонному вагоновожатому довезти всех до хлебного магазина Малатии. И получить по рублю с каждого члена экспедиции. Капитан с радостью согласился, поскольку как раз туда и направлялся, и, не замечая остановок, за 15 минут домчал нас до объекта хлебных желаний».

Работа

«В основном мы просто бездельничали, — отвечает Карен Петросян на вопрос, чем, помимо бытовых вещей, ереванцы занимались во время блокады. — Потому что делать было абсолютно нечего».

Даже по меркам заводского по своей идеологии СССР Армения выделялась. Это была самая маленькая из 15 союзных республик и по площади, и по размеру населения (3,6 миллиона человек), но на 713 заводах к концу 80-х работал каждый третий работоспособный житель республики. При этом производство не останавливалось даже после начала транспортной блокады: заводы просто работали вхолостую.

«Можно понять обиду рабочих ереванского завода „Армэлектродвигатель“, получивших телеграмму от заказчиков из Читы с упреками в том, что из-за их националистических амбиций вынужденно простаивают, несут убытки рабочие в Забайкалье, — писали в прогрессивных «Московских новостях». — Товарный двор и склады предприятия забиты готовой продукцией. Ее не на чем вывезти из республики, не на чем доставлять сырье».

Но когда начались проблемы с электричеством, заводы встали — и каждый третий армянин, занятый тогда на производстве, попросту оказался без работы. «Где-то процентов 80 лишились работы сразу же, потому что моментально встали все заводы и предприятия, от крупных до мелких, почти ничего не осталось. Все движение тупо было поставлено на паузу, город как будто замер», — говорит Карен Петросян.

«Завод стал уродливым скелетом испустившего дух чудовища, и спешить туда уже не было смысла, разве только чтобы узнать, что будет дальше с нами, — описывал этот период в своем рассказе «Сорок квадратных метров осени» Айк Мелконян. — Но ответ на этот вопрос руководство, скорее всего, еще само не знало, так что можно было прийти и попозже».

Город замер ненадолго. Армения начала торговать — массово, с коленки, чем попало. Сухопутная граница с Турцией была открыта до 1993 года — через нее массово шли челноки. И если в России, Украине или Беларуси эпоха первоначального накопления капитала ассоциируется прежде всего с ларьками, то в Армении картина была совсем другой.

Ларьки в Армении выглядели так, вспоминает Карен Петросян: «Две табуретки, на них фанера, на фанере в районе девяти пачек сигарет, восемь-десять плиток шоколада, коробка жвачки, спички-зажигалки и сухой спирт — вот это называлось торговой точкой. И такие были расставлены везде, весь город был утыкан ими».

Объединение

У темных и холодных лет по большому счет, нет ни четкой даты начала, ни четкой даты конца. Блокада шла параллельно с войной в Карабахе, и для многих армян эти два события взаимодополняют друг друга.

«С 1991 по 1994 год начались страшнейшие события, в Ереване у каждого подъезда стояло по одному гробу — все это были молодые ребята. Приблизительно в тот же момент проблемы со светом и едой постепенно начали решаться — но всем уже было все равно, никто не обращал внимания на частоту перебоев с продуктами. Закончились проблемы с теплом и хлебом — сразу началась война и потери человеческих жизней», — рассказывает Карен Петросян.

И действительно, к концу 1995 года Армянскую АЭС все же удалось запустить, наладились поставки через Грузию и из Ирана, и даже газеты начали выходить с нормальной регулярностью.

При этом война и блокада не деморализовали страну, скорее наоборот. В книге «Блокада.ам» многие рефлексируют на эту тему. «Всеми силами не хочется туда возвращаться, хотя было и много хорошего, радостного, — пишет Нарине Карамян. — Была бескорыстность в отношениях, реальная помощь друг другу, щедрость души. Все было настоящим, без прикрас, как на войне. Каждый день проживали как последний. Нас всех, кто вместе пережил эти годы — и армян, и иностранцев, живших рядом с нами, — это обогатило и закалило на всю жизнь. Сделало навсегда другими».

«У людей не возникало ни удивления, ни возмущения — почему продукты питания добываются с трудом в больших очередях, хлеб — по талонам; свет включается на 15 минут, а отопление вообще отсутствует, — вторит ей Виктория Пошотян. — Все это было во имя освобождения и независимости и воспринималось настолько смиренно, что казалось, жуткость и абсурдность такого явления в преддверии ХХI века не тревожили быта и повседневности тех лет».