«Смотрю телевизор и плачу»: Что ветераны ВОВ думают о «спецоперации»
Все ветераны ВОВ хотят, чтобы никогда не было войны, потому что сами прошли через неё 77 лет назад. При этом большинство из них поддерживают «спецоперацию» в Украине. Авторка The Village Дарья Усанова нашла российских ветеранов Великой Отечественной и поговорила с ними о телевизоре, гибридной войне, агрессивном мире, событиях сороковых годов и рашизме. Также она пообщалась с антропологом, историком и психологом, чтобы понять, почему ветераны мыслят именно так и какое место в их жизни занимает нынешняя «спецоперация».
Тамара Цветкова
ветеран, труженица тыла, 92 года, Тверская область
Про «спецоперацию»
Я очень переживаю. Из своей семьи я больше всех смотрю телевизор и каждый раз плачу. Из-за ***** и из-за того, как нашим тяжело. Хорошо, что воюют полковники и полиция — они хитрые, как-то приспосабливаются. А если бы призвали всю молодежь? Их бы всех уложили, они не соображают же еще. Я сижу у экрана телевизора и поддерживаю их, как будто с ними разговариваю. Вижу наших бойцов и причитаю: «Господи, какой ты молодец».
Ну а что мы сделаем? Я старая уже. Хочу только, чтобы наши победили и чтобы никогда не было этой *****. Помирать-то никому не хочется. Никто не желает воевать, но призывают и кому-то надо защищать Родину. Куда деваться. Как иначе было поступить? Люди гибли, наши попали в безвыходное положение. Переговоры не помогли, сколько Лавров ни ездил. Хотели ведь по-хорошему. ***** — единственное решение. Больше не было выхода.
На меня даже злятся иногда родственники: «Хватит, мам, смотреть тебе! Только нервы портишь!» Ну а как не смотреть? Я каждый день мечтаю и жду конца. Мы попали в такое трудное положение, я даже не знаю, как все закончится. Мир стал очень агрессивным: каждый день все хуже и хуже.
Мы боремся сейчас за жизнь и за жизнь наших детей. У меня самой трое детей, шесть внуков и 11 правнуков. Каждый год у нас две важные даты, на которые мы собираемся все вместе: это мой день рождения и 9 Мая. Мы садимся в передней комнате, и я перед ними выступаю и плачу. У меня записано много воспоминаний для детей в тетрадке, чтобы была память.
О войне и семье
В Великую Отечественную войну мне было 11 лет. Мы все время жили в тылу, три раза эвакуировались и возвращались. Уезжали то в Вышний Волочёк, то в Кувшиново. Потом нам говорили: «немец близко», и мы ехали обратно.
Моя семья занималась сельским хозяйством. У отца было две должности: он торговал в единственном магазине на всю деревню и был заведующим фермой. Отец был невоеннообязанный. Вскоре магазин ликвидировали в связи с военными действиями, а его забрали в рабочий батальон под Тулой работать в шахтах. Там все время был проливной дождь. Он промокал и выходил зимой на воздух — так заболел воспалением легких и умер.
У матери еще страшнее судьба. Она осталась одна, животноводство отец передал ей. Однажды пришла сторож Татьяна в десять вечера и кричит: «Саша, я не могу, я заболела. Кто хочешь пусть дежурит, сегодня не пойду на ферму». Мама пришла утром на ферму — корова сдохла. Татьяна специально сказала так, чтобы свалить всю вину. Маме пришлось отвечать за корову на собрании. Она с собрания администрации фермы ушла и бросилась в колодец — хотела покончить с собой. Потому что нечем было выплачивать за корову. Есть нечего, четверо маленьких детей на шее. Сестра ее мужа вовремя услышала, что кто-то барахтается в колодце. Вытащили маму.
О работе в тылу
Работала в колхозе в деревне Макарьино — теребила по десять соток льна. Другие по три-четыре делали, а я десять, за что меня премировали бордовым отрезом на куртку. Даже не на пальто, а на короткую куртку. Сколько я натерпелась, это словами не описать.
Потом я окончила семь классов и поехала учиться на агронома в город Старица. Шла до железнодорожной станции 60 километров пешком, чтобы не платить за проезд. Даже вспоминать не хочется. Там поселилась в деревне Бороздино, под Старицей. Ходила по домам, по знакомым, полы мыла, помощь разную оказывала, чтобы заработать кусок хлеба. Дадут краюшку — и тянешь неделю. По карточке еще хлеб получала.
Про немцев
До нас немцы не дошли, но рядом было много пленных. В одной деревне в двух километрах от нас немцы заселили всю деревню. Помню, едут, лошадь у них распряжется, и они кричат: «Дочка!» — и показывают на лошадь. Просили помочь запрячь лошадь, а я умела, хотя мне было 13 лет. То кусок хлеба за это дадут, то мыло.
Тяжело. Как вспомню, так плакать хочется. Многие жители уехали и оставили пустые дома. Немцы в них и жили. Я к ним ходила молоко продавать — только молоком и выстояли. Нечем было жить. Иногда зарежем скотину и мясо им несем. Взамен они давали буханку хлеба. Немцы нас не трогали, относились по-доброму. Не мародерствовали, ничего не забирали.
А сами мы ели дохлую конину. Кусок конины мама принесет с фермы — из нее жарили котлеты. Я потом их в школу брала — одну себе оставляла, а другую одноклассникам, каждому по кусочку доставалось.
Анна Край
психолог, специалист в области автобиографической памяти и гендерных исследований, автор телеграм-канала «Из крайности в крайность»
Легко объяснить логику мышления ветеранов пропагандой. Мол, люди, которые смотрят телевизор, думают именно так, как им навязывают. К тому же большему влиянию подвержены именно пожилые люди. Но такой подход слишком прост. Ветераны — это люди, прошедшие войну, они склонны к ПТСР, а также имеют большой — и часто не проговоренный — травматичный опыт, который определил всю их жизнь. Чтобы понять, почему ветераны поддерживают «спецоперацию», мы поговорили с психологом Анной Край, историком Сергеем Бондаренко и антропологом Александрой Архиповой.
Вовлеченность ветеранов обуславливается тем, что война — это жизненно важная для них тема. Если человек один раз, например, пережил теракт, то с высокой вероятностью, когда он узнает еще о теракте где-либо, он будет вспоминать себя и свой опыт.
Любая реакция будет условно здоровой, когда человек застает войну. Ему нужно найти какой-то смысл в происходящем — например, ветераны находят смысл в защите Родины. Для поддержания нормального функционирования психики человеку важно иметь цель и верить в нее. Цель может быть разной — победить, успеть пожить после войны, сделать все для фронта.
Когда происходят такие страшные вещи, как война, людям важно обрести веру во что-то и придерживаться своих ценностей, тогда любое страдание переживается более осмысленно и правильно. Об этом же говорит Виктор Франкл — австрийский психиатр, рассказывая о том, как ему удалось пережить концлагерь и пытки. Нужно знать, во что ты веришь. И очень важно поддерживать контакт со своими ценностями, поэтому ветераны много говорят о защите Родины и мира.
И конечно, ветераны не хотят отказываться от собственных убеждений. В прошлом им было очень важно верить в свои ценности, было понятно, зачем это делать. А отказ от собственных убеждений сейчас воспринимается ими как предательство себя и своей страны, что, в свою очередь, может привести к большому разочарованию.
До Первой и Второй мировых сами войны воспринимались обществом как обыденная вещь. После этих двух кровопролитных событий мир наконец научился говорить о травме и травматическом опыте. Появились журналы, фильмы, книги о травмах. Люди поняли, что войны быть не должно, что война — это страшно. Зацикленность ветеранов на том, что «лишь бы не было *****», обусловлена страшным опытом, который они пережили. Во время войны они столкнулись с утратами и абсолютно нечеловеческими условиями выживания. После войны — с кучей экономических и социальных последствий. Конечно, они никому не пожелают того, что пережили сами.
Галина Брок-Бельцова
ветеран, летчица-штурман бомбардировщика женского авиационного полка Марины Расковой, 97 лет, Москва
Про «спецоперацию»
Мы думали, что в 1945 году все закончилось. Но чувство, что с фашизмом покончено, было обманчивым. И когда почти три месяца назад власти сообщили о начале «специальной военной операции», мы все были удивлены. Задали вопрос себе: в чем дело? Зачем эта «специальная военная операция»? Дальше мы поняли, что это не только военное, но и психологическое, информационное, гуманитарное сопротивление. Операция по всем направлениям. Какая-то гибридная война.
Со Второй мировой войной все было понятно. Гитлер с его армией, на которую работала вся Европа, вероломно напал на нас. А здесь? Враг в маске, считает, что обиженный, и воюет против России. Украина воюет против России, а она была составной частью нашей страны. И оказывается, Европа и США помогают им, чем могут. Ощущение, что идет мировая война.
С распада СССР прошло 30 с лишним лет. Раз в 25 лет меняется поколение людей, и за это время в Украине специально влияли на сознание и подсознание людей. Народ начал под давлением менять свое отношение к порядку, который есть. Установились фашистские порядки, неонацистский режим, менялись президенты, осуществлялись цветные революции и военные перевороты. Все для того, чтобы поставить тех, кто верит в силы неонацизма.
Правила на арене диктует самая мощная страна — Америка, которая способна скупать мозги, и она верит, что и дальше будет диктовать всему и вся, как жить. Но народ не хочет жить по ее правилам.
Те из наших солдат, которые дезертируют и хотят уйти с *****, — это люди, у которых нет силы воли. Они пошли служить, чтобы получить на хлеб, а это не то, это не армия. У меня в полку была Лена Малютина, которая с ранением в живот посадила пикирующий бомбардировщик, перенесла операцию в полевом фронтовом госпитале, осталась в живых без части кишечника, вернулась и продолжила летать! И прожила 96 лет! Кстати, это единственный случай в мире. А Маше Гореловой в полете раздробило ногу, но она все равно посадила самолет.
Русский народ всегда отличался способностью встать на защиту своей Родины. Два главных качества русского человека — воля и мужество. Девиз русских: «Есть воля — есть человек, нет воли — нет человека, сколько воли — столько и человека». И о мужестве: «Пусть покинет меня все, лишь бы не покинуло мужество». Об этом хорошо писала Юлия Друнина в своих стихотворениях, когда говорила, что «мы солдаты запаса». Война закончилась, мы пошли разными путями, но навсегда остались солдатами запаса.
И только сильные духом могут в критический момент принять решение и вопреки желанию родителей пойти на фронт. Война — это испытание для народа. Если нельзя что-то сделать мирным путем — применяется сила.
Я, как бывший фронтовик и участница войны из полка пикирующих бомбардировщиков, заявляю: мы сегодня стоим за себя и за того парня, кто уходил воевать. Мы все равно победим, несмотря на трудности и неприятности. Неонацизм будет уничтожен. Украина вздохнет свободно. Иначе жить не стоит, если позволить издеваться над собой так, как это было 81 год назад. Мы такого никогда не позволим и не допустим. Мы сражаемся за правду и любовь в широком понимании этого слова. Мир будет другим, и мы в этом уверены.
О войне
Война застала меня, когда мне было 16 лет. Осень 1941 года запомнилась мне взрослыми, которые дежурили на крышах и тушили в ведрах с песком зажигательные бомбы. А еще заклеенными наискосок окнами — что в случае взрыва помогало избежать осколков. Удивительно, но кинотеатры работали, и в тот день мы были в кинотеатре. Началась бомбежка, и мы спустились в строящееся метро «Сталинская» (нынешняя «Семеновская») укрыться.
После окончания тревоги вышли на улицу и увидели разгромленный Мажоров переулок и сгоревшие дома. И вот это чувство — как нас бьют и бомбят, а мы прячемся — обуяло меня. И мы десятым классом пошли добровольно в военкомат проситься на фронт бомбить врага. Я чувствовала злость, даже ненависть. Как эти самолеты с крестами бомбят такую мирную, красивую, счастливую столицу? То чувство сохранялось у меня до конца войны.
Мне было 18 лет, когда я впервые села в кабину пикирующего бомбардировщика Пе-2. Первый полет был странным, я ничего не поняла. На картах было одно, а вживую другое. Вырубленные леса, сгоревшие деревни. «Старики» полка нас успокоили, что и с ними так было. «Старики» — это девушки 22 лет.
Один раз мы упали с большой высоты на бомбардировщике и приземлились с бомбами на борту. Нас случайно зацепил за хвост другой самолет, но летчица Тося Спицына выровняла нашу «пешку». А садиться некуда. Внизу идет подготовка к вылету, а у нас бомбы. Решили сесть на запасной аэродром и выехали за пределы: уперлись в песок, которым засыпало бомбы, и они не взорвались. Все выбрались, а мне зажало ноги аварийным бочком, но я смогла освободиться.
С тех пор меня преследовало чувство раздражения. Мало того, что задание не выполнили, так еще и самолет повредили, не отбомбились. Тогда я решила все делать идеально.
Сергей Бондаренко
историк, сотрудник общества «Мемориал»
Российская пропаганда выстраивает нынешнюю ***** по единственному доступному им шаблону –– советскому о «Великой войне», «Великой Победе». И то, что ветераны и реальные участники той войны готовы в этом участвовать, не должно удивлять. Та война была больше 70 лет назад, а все последующее время ветераны жили в том же СССР, были людьми СССР и советского способа помнить и говорить о *****, с упором на героику, на подвиг и ведущую роль государства и народа.
Также не стоит забывать, что ветераны — это люди преклонного возраста. Влияние государственной пропаганды на них очевидно, если для абсолютного большинства из них телевизор — единственный источник информации. Одна из центральных проблем — это невозможность ветеранов соотнести себя ни с чем, кроме государства, отсутствие другой точки зрения, кроме государственной.
Во время Второй мировой миллионы людей получили личный опыт соприкосновения с врагом. Это мог быть ужасный, страшный опыт — насилие, убийство, но мог быть и совершенно человеческий: какое-то совместное существование, взаимопомощь и так далее. А общегосударственная пропаганда, условный, символический образ войны, разумеется, всегда тысячекратно упрощает, убирает все сложности и сводит все к упрощению на уровне «мы и они», где немцы — только враги, а украинцы — безусловно ящеры.
Так работает государственная пропаганда ненависти. Чтобы нормализовать убийство другого человека нужно его прежде всего расчеловечить: представить ящером, наркоманом, врагом, другим. Сама форма подачи может и должна быть совершенно абсурдной и шизофренической: народ братский, но весь состоит из нацистов, они все нас любят и поддерживают, но их надо всех разбомбить. Как будто никто никого убивать не собирается, но на деле в словах людей просто нормализуется убийство как возможная форма обращения с врагом.
По телевизору говорят про нацистов. Сейчас это просто пустое множество, пустое слово, пропагандистское клише, работающее на расчеловечивание врага и создание ложной связи и параллели между событиями. В более плюралистической ситуации, при наличии разных мнений, открытой дискуссии в обществе такая точка зрения может быть подвергнута критике. Дискуссия сейчас, по сути, идет только через VPN, антивоенные стикеры на стенах и людей, которым хватает сил протестовать на улицах.
Октябрина Бочкарева
ветеран, труженица тыла, Казань, 94 года
Про «спецоперацию»
Я очень плохо себя чувствую из-за происходящего. Ни одну программу по телевизору не пропускаю и сейчас смотрела — только выключила. У меня слезы идут, когда там люди помирают. Этого Зеленского вообще нужно связать и уничтожить, как и американского президента. Зеленский — предатель, как он мог? Наша страна борется за справедливость, за слезы наших братьев и сестер из Донбасса. Вот мы и стали им помогать, пошли на помощь. А кто же им поможет, как не Россия? Они же наши, по-русски говорят. У меня в Одессе сестренка двоюродная живет, но с ней нет связи.
Те, кто говорит про «рашизм», сами фашисты, которые развязали войну, чтобы мы ввязались, они нарочно обстреливали ДНР и ЛНР. Нас считают агрессорами, но мы защищаем честных справедливых людей.
Война того стоит. Наших бьют, и мы должны бить. Мы должны были заступиться и правильно сделали. Путин на правильном пути, и я его очень уважаю. Но он жалеет украинский народ. Он мог бы им ответить, но не хочет уничтожать их.
Страшно, что все объединились против нас. А мы им что плохого сделали? Как жить — не знаю, не сдаваться, не терять чести и совести. Берегите свою честь и совесть смолоду, любите свою страну. Лучше нее на свете нет. Россия должна выиграть *****, потому что на нашей стороне правда. Мы богаты ресурсами, мы и без них обойдемся. И хлеб у нас будет, и все будет.
О войне
Когда началась война, мне было 13 лет, я окончила пять классов и пошла в ремесленное училище. Всю войну я проработала на фабрике, мы шили обмундирование для армии.
Часто мы голодали — со смены побежим на обед, а в столовой дают суп из крапивы, потому что больше ничего не было. Хорошо, у нас еще паек был. Сил мне придавала моя молодость. Мы не унывали, выступали в госпитале, пели песни, танцевали, хохотали, ходили выгружать раненых на вокзал. Было и хорошо, и плохо.
Мне всегда хотелось, чтобы поскорее кончилась война. Каждый мечтал, куда пойдет учиться, когда все закончится. Хотелось досыта наесться. Поэтому выполняли и перевыполняли норму в своем отделении, много шили. Мне говорили: «Вон какая маленькая, а какие руки золотые, как быстро все делает!» У нас лозунг был: «Все для фронта, все для победы». Мы так и делали.
Александра Архипова
социальный антрополог, фольклорист, автор телеграм-канала «(Не)занимательная антропология»
Ветераны повторяют одну и ту же мысль: «чтобы не было войны» и «война была единственным решением». Это кажется парадоксом, но на самом деле не так. Поколение, о котором мы говорим, выросло в страхе войны. И «никогда больше» звучит для них логично. Но последние десять лет наше правительство и российская идеология распространяли идею о том, что ***** уже идет против нас. Европа крадет нашу память и память наших детей.
Эта идея стала сверхпопулярной среди россиян, особенно пожилых, никогда не выезжавших за границу. Не все, но многие в это окружение врагами верили. И в этом смысле нынешняя «спецоперация» для ветеранов — по-настоящему превентивная, защитная.
