Как живётся в Москве девяностолетнему человеку Архитектор, проживший в столице 70 лет, рассказывает The Village о возрасте и о том, как на его глазах менялся город — от трущоб до современного мегаполиса

Гаий Иванович Константинов рассказал The Village, каково это — быть девяностолетним человеком, который до сих пор преподаёт геометрию, читает Захара Прилепина и не любит Лондон.
Про Большую Переяславскую
На Большой Переяславке есть школа, в которой учился мой сын. Там что-то перестроили, и несколько лет назад я заходил поинтересоваться, как всё сохранили. Внутри очень большой вестибюль, в котором стоят два бронзовых бюста — хорошо и профессионально сделанные — Герою Советского Союза Евграфову и Герою Советского Союза Тростинскому. Они выпускники этой школы. Оба, естественно, погибли: настоящие герои — это мёртвые герои. Окружающий район перед войной был трущобный. Там железная дорога, Рижский вокзал, подъездные пути, в халупах жили рабочие железнодорожных мастерских, машинисты, стрелочники, путевые обходчики. Эти два героя — дети рабочих. Потому что настоящие герои — они всегда из народа. Никогда не бывало, чтобы дети высших начальников становились героями: кишка тонка.
Мне бывает иногда, откровенно говоря, стыдно. Знаете, за что? Что я живой. Не даёт мне эта мысль покоя. Значит, где-то я не выложился до конца. Те ребята, бюсты которых стоят в той школе, выложились? Выложились. Они же не пришли с войны, они до конца выполнили свой долг. А я пришёл. Значит, что-то не то.
Про Голубовку
Отец мне говорил, будучи взрослым человеком: «Гаий, никогда не забывай, что ты внук заводского кочегара и неграмотной крестьянки». Когда Ленин умер, я уже жил на свете грудным ребёнком. Родился я в 1923 году на Донбассе, там, где сейчас происходит самый кошмар. Посёлок назывался Голубовка, Кременский район. До революции это была Екатеринославская губерния, Бахмутский уезд. Из моего двора была видна шахта «Центральная-Ирмино», на которой Стаханов в 1935 году рубил уголь. 20 июня 1941 года я получил аттестат за 10 классов, а 22 июня началась война. Гитлер ждал два дня, чтобы я школу окончил.
Я взял паспорт, приписное свидетельство, комсомольский билет, а мама велела взять аттестат за 10 классов. В сборном пункте меня записали в списки, никто ничего не спрашивал. То есть я доброволец, хотя никаких заявлений не писал. «Пришёл? И молодец, что пришёл». Тех, у кого было десять классов, определяли в учебку, чтобы учить на сержантов. Вдруг дней через десять вызывают меня из штаба: «Какое образование?» — «Десять классов». — «Аттестат есть?» — «Есть». — «Комсомолец?» — «Да». — «В военное училище хочешь?» — «Хочу». Тогда даже не было слова «офицер». Слово «офицер» появилось году в 1944-м, и то как-то негласно. Я даже не знаю, как ввели это понятие. Наверное, одновременно с погонами в 1943 году. А раньше было просто «командир».
Меня определили в Ульяновское училище связи танковых войск. До июня 1942-го — что тогда творилось? ужас! — я провёл на Волге, в училище. Ребята, которые пришли со мной, но не взяли аттестатов, остались в учебке, и их выпустили сержантами. После войны мы узнали: они все погибли под Москвой. Всего лишь бумажка какая-то несчастная, а она решила всё. Понимаете?
Вы удивляетесь,
что я дожил до такого возраста и не превратился в запущенного идиота?
Про проспект Мира
Я — участник боёв и инвалид войны, в меня стреляли. В Москве я оказался на демобилизации, лежал по ранению в госпитале на Кудринской площади. Это трёхэтажная кирпичная школа на территории нового зоопарка — во время войны все школы были определены под госпитали.
С весны 1954 года я живу на проспекте Мира. Раньше эта улица называлась Первой Мещанской. В то время в этом районе в одной из школ учился Владимир Высоцкий. Он жил по правой стороне, не доходя до Рижской площади. Там было трёхэтажное кирпичное здание. До 17 лет он жил тут, а потом его семья уехала на Большой Каретный. То есть я его мог встречать, но не видел.
Я первый раз оказался в Москве мальчишкой в 1936 году. Мы приезжали с мамой к её сестре, она жила в бараках. Вы даже не представляете: тогда в Москве были сплошные трущобы. Это сейчас Москва стала европейским городом. Возьмите, допустим, район Рижского вокзала, какое это захолустье было, одни развалюхи, чёрт-те что, а сейчас нестыдно людям показать. Да и после войны здесь были трущобы. Центр мало-мальский был, а вокруг него — переполненные коммуналки.
Сталинский ампир, при всей его помпезности, — это хороший художественный вкус, здания, построенные профессионалами высокого уровня. Допустим, университет: архитектор — Руднев Лев Владимирович. Прекрасная доминанта, высокопрофессиональная планировка, структура. Когда строились эти здания, Москва была ещё деревней. Высотки, сталинский ампир подняли уровень архитектуры Москвы, дали ему мировое звучание.
Про гостиницу «Москва» и ЦДХ
То, что делал Лужков, — не приведи бог иметь такого реконструктора. Сломали гостиницу «Москва» и поставили точно такую же. Рассеяли капитальнейшее здание! Слава богу, его сняли, а то сломал бы Дом художника. Он же хотел поставить вместо него какой-то «апельсин» (проект Нормана Фостера, который должен был заменить здание ЦДХ на Крымском Валу, под давлением общественности был отклонён в 2008 году. — Прим. ред.). Конечно, очень жаль, что очень много старины сломали. Её снесли, а надо было реставрировать, потому что мы должны помнить свою историю и уважать, какой бы она ни была. Ведь человек, который не знает истории, — это тёмный человек. Но Лужкову всё-таки нужно отдать должное: построил храм Христа Спасителя, который ни за что был разрушен в 1931 году. Мне нравится, что хорошего хозяина городу нашли. Потому что Сергей Семёнович (Собянин. — Прим. ред.), как мне кажется, человек дела, а не болтун.
Москва-Сити мне не нравится. Я сторонник классической архитектуры. Я с детства рисовал, стенную школьную газету выпускал. Я и сейчас живописью занимаюсь. Кто-то мне насоветовал поступать в МАРХИ. В 1951 году я окончил МАРХИ и пошёл в «Гидропроект», занимался строительными конструкциями. Работал на сталинских стройках коммунизма. Потом ушёл в аспирантуру.
Вы удивляетесь, что я дожил до такого возраста и не превратился в запущенного идиота?
Работать надо всю жизнь, работать и ни на кого не надеяться. Ни на дядю, ни на тётю. Со мной в МАРХИ учились дети очень высокопоставленных людей. Избалованные барчуки — ну не видел я среди них хоть одного достойного. Те, кого я вспоминаю с душевной теплотой, — это представители средних слоёв, которым нужно работать. Верхние эшелоны своих детей развращают.
Сделал добро, и мне самому хорошо от этого. Вот для этого я и работаю
Про Орлово-Давыдовский переулок
Два раза в неделю я преподаю геометрию в Университете по землеустройству на улице Казакова — там жёлтое здание с шарами. Тяжело, но без преподавания не могу — сразу загнусь, полностью пропадёт интерес к жизни. А кто научит молодых доброму и вечному? Разве из разговора со мной вы поняли, что я могу научить чему-нибудь другому? Молодёжь — те, кому я преподаю, — люди, конечно, разные, но в массе нормальные. Если поступил в институт, как правило, уже не дурак. Пока они есть, я думаю, что Россия проживёт.
У нас в институте есть бюджетники и платники. Лет десять назад у меня была одна студентка на платном. Красивая девочка, складненькая, отца нет, мать её вытягивала одна. Начертательная геометрия — серьёзный предмет: два экзамена. Я девочке в первом семестре поставил трояк и во втором семестре поставил трояк, хотя вытягивал её за уши. Однажды, когда заканчивалась сессия, я долго задерживался. Выхожу из университета, тепло, а она на подиуме стоит и ревёт в три ручья. Говорю: «Что ты ревёшь, я же трояк поставил?» — «Да не в вас дело, Гаий Иванович». — «А что ты ревёшь?» — «Да вот меня по истории искусств преподавательница не хочет аттестовать, а декан сказал, что меня выгонит, если она не аттестует».
Преподаватель — не молоденькая, подбористая. А я знаю, что она очень хорошо относится к фронтовикам: у неё родители были ветераны войны. Спрашиваю девушку: «Она здесь?» Да, говорит, ещё экзамен принимает. «Стой и никуда не уходи, пока я не выйду». Пошёл. Я вхожу, она: «Чего пришёл?» — «Оля, надо поговорить». — «Я, — говорю, — тебя когда-нибудь о чём-нибудь просил?» — «Да пока вроде нет, но чувствую, что будешь». Излагаю суть дела. «Ну вот ещё!» — «Это, — говорит, — лодырь такая». — «Ну она несчастная, её воспитывает одна мать. Она не проломистая, не нахалка». Говорю: «Оля, я встаю на колени». — «Ну ладно, вставай, тут ещё будет мне спектакли устраивать! Ладно, зови её сюда». Я вышел, послал её и жду. Выбегает — рот до ушей. Всё, поставили ей тройку.
Проходит много времени. Она уже окончила институт. И тут в районе Орлово-Давыдовского переулка перехожу проспект Мира в сторону «Олимпийского» — там, где раньше был магазин «Весна». Вдруг с криком «Гаий Иванович!» мне с размаху на шею бросается молодая высокая женщина. «Я Вера, вы меня не узнаёте?» Вот когда она сказала фамилию, я её узнал. Я спас человека, так? Сделал добро, и мне самому хорошо от этого. Вот для этого я и работаю.
Про Красную площадь
Празднование Дня Победы в этом году было прекрасно организовано. Мне понравилось, как «Бессмертный полк» организовали, — это очень хорошо, очень благородно. И мне по-человечески понравилось, что Путин шёл с портретом отца. Он президент, ему бы где-нибудь сидеть, а пошёл в общей толпе. Молодец.
Сейчас очень много туфты. Вот, например, в прошлом году рядом с Путиным на параде стояла женщина в форме полковника. И у неё Золотая звезда Героя Советского Союза. У журналистов закрались сомнения, и они раскрутили историю: нет, звезда настоящая, только не её. А в этом году — возьмите «МК», там были фотографии — рядом с Путиным стоял маршал один, другой танкист, оба жульё. Их по телевизору показали, раскрутили. Сейчас у нас очень много прохвостов.
На праздниках полно ряженых. Вот сейчас мы прошли мимо одного, который стоял у киоска (у «Союзпечати» стоял пожилой человек с военными наградами на пиджаке. — Прим. ред.). Я посмотрел, есть ли у него хотя бы одна награда «За оборону». Нет. Это значит, что он вступил в войну в лучшем случае в 1943 или 1944 году. Что такое «За оборону»? Награда за то время, когда мы отступали, когда нас били. Самое страшное — это отходить: это кошмар, это возможность попасть в плен. Если нет «За оборону», он, конечно, не фальшивый участник, но пришёл уже, извините, к шапочному разбору. Те, которые начали в 1941 году, своими телами обеспечили то, что мы живы.
По канонам церкви, святой Георгий Победоносец — покровитель России. Как же я могу отрицательно относиться к нему и к георгиевским ленточкам? Ему эти цвета приписаны. А то, что их куда попало вешают, — дело вкуса. Ведь любое хорошее начинание можно извратить.
Про бульвар Рокоссовского
Люди стали меньше читать книг — это издержки времени. Меня немножко удручает, что люди плохо знают русскую художественную литературу. Я, например, с детства очень много читал Виктора Гюго: «Отверженные», «Собор Парижской Богоматери». Проспер Мериме — пусть это и не большой писатель, но какой красивый язык! «Венера Илльская», «Кармен» — такие потрясающие. Я иногда говорю студентам читать коротенькие вещи: «Казака» Чехова или «Сон Макара», «Без языка» Короленко. Ведь культуру у нас в России создали всего несколько человек, всего пять-шесть литераторов. Также и во Франции. Недавно я прочёл последнее интервью с Валентином Распутиным. И если бы человек не умер, я стал бы возмущаться. Он заявил, что Чехов не был великим писателем. Так, думаю, а почему же его в Голливуде до сих пор снимают, переснимают, ставят? Почему он переводится на Западе? Ну что за ерунда? И, понимаете, у Чехова удивительный язык.
Я бульварный «МК» выписываю. Иногда в «Литературку» заглядываю, мне, в частности, нравится Поляков. Не знаю, пишет он сейчас или нет? Потом этот новый парень, как его? Захар Прилепин. Он художественным словом владеет. У него духовности не хватает, но мне нравится его стиль.
Бог его знает, что происходит в 90 лет. Мне самому многое неясно
Бог его знает, что происходит в 90 лет. Мне самому многое неясно. Вы задаёте такой вопрос — для чего всё вообще? Вот Иммануил Кант что говорил? Только два вопроса должны мучить думающего человека: есть ли Бог и для чего живёт человек. Что Канта больше всего удивляло? Бездонное небо над головой (непознаваемый мир) и то, что в груди у человека есть некоторая субстанция — нравственный закон. Правда, я когда сказал это студентам, они ответили, что в последнем Кант ошибся: не у каждого в груди есть такой закон. Или что такое искусство? Это какая-то ниша, куда человек уходит от реальности. Большое искусство — мир иллюзий. Выразить иллюзии в простой форме удаётся только гениям. Есть знаменитая фреска Микеланджело «Бог дарует жизнь Адаму» (на самом деле «Сотворение Адама». — Прим. ред.), на которой Бог касается Адама пальцем. Я, чем больше живу, тем больше удивляюсь: какая простая идея, но как же она по-прежнему на всех производит оглушительное впечатление.
Сейчас живопись в загоне — нет хороших учителей. И не только в живописи. Недавно я ездил на открытие памятника Рокоссовскому скульптора Рукавишникова. Конь отвратительно сделан, у него больные ноги. Мне за Рокоссовского стало обидно, потому что это мой командующий фронтом. В Москве есть конный монумент Долгорукого — он грамотно сделан. Кутузов сделан грамотно. А Рокоссовского сделали, во-первых, не масштабно, во-вторых, конь маленький. Для памятника требуется величественность.
Про Лондон
Везде я был: в Париже, в Марселе, в Чехословакии, в ГДР, в Лондоне. А в 1962 году в Гане мы довольно долго строили домостроительный комбинат.
Как Европа? На меня, если честно, лондонская архитектура мрачно подействовала. В Италии я не был. Это провал: я должен был быть в Риме, я же архитектор. Что касается людей, мне нравятся, например, французы — очень шустрые ребята, итальянцы, немцы — правда, они немножко суховаты. Англичане и американцы — высокомерны. Я одному англичанину говорил: «Попали бы вы в те условия, в которых я находился. Я всю зиму с 1942 по 1943 год пролежал на снегу под Сталинградом». К немцам я как к воякам отношусь с уважением. Это очень жёсткая публика.
К большому сожалению, все мои друзья поумирали. В прошлом году умер мой большой друг Михаил Васильевич Комаров. Тоже фронтовик, детей не оставил, чудной был, но глубоко порядочный человек.
В школе был совет ветеранов моей дивизии, но этот кружок закрыт: все поумирали. С Украины приезжали, некоторые были старше меня по возрасту. Боевое братство — навсегда. Что происходит в 90 лет? В 90 лет ничего не происходит. Видите, чем я занимаюсь? Это всё для души.
Помощь в подготовке материала: Ася Емельянова, Мария Муханова
Чтобы прочитать целиком, купите подписку. Она открывает сразу три издания
месяц
год
Подписка предоставлена Redefine.media. Её можно оплатить российской или иностранной картой. Продлевается автоматически. Вы сможете отписаться в любой момент.
На связи The Village, это платный журнал. Чтобы читать нас, нужна подписка. Купите её, чтобы мы продолжали рассказывать вам эксклюзивные истории. Это не дороже, чем сходить в барбершоп.
The Village — это журнал о городах и жизни вопреки: про искусство, уличную политику, преодоление, травмы, протесты, панк и смелость оставаться собой. Получайте регулярные дайджесты The Village по событиям в Москве, Петербурге, Тбилиси, Ереване, Белграде, Стамбуле и других городах. Читайте наши репортажи, расследования и эксклюзивные свидетельства. Мир — есть все, что имеет место. Мы остаемся в нем с вами.