Польский градостроитель Куба Снопек — о пяти годах жизни в Москве и отъезде из России The Village поговорил с бывшим преподавателем «Стрелки» о том, насколько удачными оказались московские нововведения


Фотографии
Константин митрохов
Ушедшая пятилетка — знаковое время для Москвы: с 2010 по 2015 год Москва пережила культурную революцию, обновление парков и появление новых общественных пространств, карьерный рост и отставку Сергея Капкова — в общем, расцвет и закат «собянинской оттепели». Одним из её свидетелей невольно стал польский градостроитель Куба Снопек, который на год приехал в Москву, чтобы стать одним из первых студентов «Стрелки», а в итоге остался преподавать, написал книгу «Беляево навсегда» (о том, чем могут быть уникальны спальные районы) и даже проехал с друзьями от Москвы до Владивостока. Перед отъездом Кубы Снопека из России The Village поговорил с ним о том, как выглядит российская действительность глазами иностранца и насколько удачными оказались московские нововведения последних пяти лет.
Как я оказался в Москве
Я не люблю популярное слово «урбанист», поэтому скажу, что по образованию я градостроитель. Всё-таки мне хочется чувствовать сопричастность к элитному знанию, а урбанистикой сейчас интересуется каждый второй. Недавно я встретил парикмахера, у которого раньше стригся, и даже он мне сказал, что увлекается урбанистикой.
Я окончил градостроительный институт во Вроцлаве, потом учился на архитектурном факультете в Валенсии, но моей мечтой был Копенгаген. Я собирался устраиваться на работу в BIG (Bjarke Ingels Group — архитектурное бюро Бьярке Ингельса, автора общественного пространства Superkilen в Копенгагене. — Прим. ред.), и каким-то чудом мне удалось туда попасть. Помню, как приехал в Копенгаген из прекрасного Парижа, а вместо мечты меня ждала кошмарная погода и очень скучный город, в котором никогда ничего не происходит и всё вокруг закрывается даже не в 18, а в 17 часов. Но когда я пришёл в офис, все обсуждали разборки местной мафии. Одна группировка начала резать головы другой, и одну из голов отрезали в день моего приезда как раз неподалёку от офиса BIG.
Копенгаген — очень дорогой и не очень удобный для жизни. А ещё он очень eco-friendly: если ты приносишь в супермаркет бутылку из-под вина, тебе возвращают часть стоимости. Однажды мы с другом заметили, что грузинское вино, цену которого датировали после войны 2008 года, стоит дешевле принесённой обратно тары. Платили мало, и, чтобы сэкономить деньги, мы придумали одну фишку — национальные ужины. Мы покупали вино, а вечером приглашали коллег. Вокруг меня в офисе было почти 30 разных наций, так что в какой-то вечер мы устраивали итальянский ужин, в какой-то — китайский, и так далее. С нас — грузинское вино, с гостей — еда. Но каждый раз к нам в определённое время приезжала полиция и закрывала вечеринку. Гости уходили, а мы оставались с запасом еды на пару дней и пустыми бутылками, которые сдавали — и получали деньги.
Наш офис был потрясающе красивым пространством, в котором собрались очень талантливые люди со всего мира. А сам Бьярке Ингельс — просто сумасшедший человек с кучей энергии на разные необычные выдумки. Именно Бьярке навёл меня на «Стрелку» на архитектурной биеннале в Венеции. Однажды он вернулся с вечеринки по случаю открытия «Стрелки» в чужой майке, и я сразу понял, что праздник удался. Он посоветовал мне поехать в Москву и посмотреть на институт своими глазами. Преподавать там должен был сам Рем Колхас, и поэтому я согласился — предстояло пройти отбор.
На тот момент внутри «Стрелки» всё было организовано очень хаотично. Как-то ночью, когда я только вернулся после тусовки, мне пришло письмо: мол, этим утром Илья Осколков-Ценципер хочет провести с вами собеседование по Skype. Утром я проснулся с очень тяжёлым похмельем, не зная, что делать, и тут мне действительно позвонил какой-то там «ценципер» из Москвы. После чего во весь экран я увидел очень большое лицо, которое с очень сильным карикатурным акцентом выговорило: «Гуд морнинг». Так и началось моё приключение, а Илья оказался одним из самых замечательных и вдохновляющих людей, с которыми я познакомился в Москве.
Во весь экран я увидел очень большое лицо, которое с очень сильным карикатурным акцентом выговорило: «Гуд морнинг»
Русский язык
Я учился в трёх архитектурных школах — в Польше, Испании и в Москве. Мне очень нравилось, что для всех окружавших меня людей «Стрелка» оказалась чистой воды экспериментом. У всех нас было желание создать что-то такое, чего ещё не было, так что сейчас я уверен, что время, проведённое в этом институте, — лучшее время моей учёбы. Но в 2010 году у меня дома никто не понимал, зачем я вообще еду в Москву.
Россия у поляков — очень непопулярное направление. Помню, по дороге в аэропорт таксист, который меня вёз, на очередном светофоре решил поинтересоваться, куда я лечу. Я ответил: «В Москву». Он отпустил руль, полностью развернулся ко мне и сказал: «Да вы *** (обалдели. — Прим. ред.), что ли?» Дело в том, что Польша и Россия полвека существовали в так называемых «дружественных отношениях», которые привели нас к очень тяжёлому экономическому упадку. А после вступления в Евросоюз появилась возможность ехать в любую страну: хочешь — учись, хочешь — работай. Чем все заинтересованные и воспользовались: говорят, в одну только Великобританию перебралось около миллиона поляков.
Первое, что я увидел в Москве после выхода из аэроэкспресса, — колоссальный бардак. В 1990-е годы в Польше тоже было много рекламы, непонятных строек и кое-как припаркованных на площадях машин, но это оказалось лишь демо-версией того, что творилось на «Белорусской». В остальном всё — поведение людей, перемещение автомобилей, сам город — было даже слишком знакомым. Всё, кроме языка.
Пока коммунизм не закончился, русский язык в обязательном порядке преподавали в польских школах. Первое, что сделало новое правительство в системе образования, — заменило русский на изучение религии (хотя русская культура до сих пор находит своих любителей: например, самая популярная книга в Польше — это «Мастер и Маргарита»). В итоге у меня был только один год русского в начальной школе, с которым я и приехал слушать лекции на «Стрелку». Я знал алфавит, и если слышал какое-то незнакомое слово, то просто записывал его в блокнот. А получившиеся списки моя подруга Даша помогала перевести на литературный русский язык.
Однажды весь вечер в «Симачёве» я общался со своим другом на испанском — вот это точно оказалось ощутимым плюсом среди девушек
Поначалу выходило смешно: я часто записывал какие-то слова-паразиты. Долго и мучительно я не мог правильно записать слово «всё-таки» так, чтобы Даша смогла понять, что конкретно мне объяснить. То выходило два слова, то они как-то друг с другом склеивались. Когда наконец получилось, я спросил у Даши, что это значит. Она, подумав, только и сказала: «Забей». Даже Даша не знала, что значит «всё-таки».
В итоге я выучил русский язык за год. Вообще с русским связано много забавных историй. Оказалось, например, что у москвичей есть иерархия. Твоё положение во многом зависит от того, на каком языке ты разговариваешь: английский язык сразу прибавляет тебе кучу бонусов, а однажды весь вечер в «Симачёве» я общался со своим другом на испанском — вот это точно оказалось ощутимым плюсом среди девушек. А если на польском заговоришь — никто не обратит внимания. Кстати, почти любое слово, которое звучит похоже в польском и русском, на деле означает что-то совершенно противоположное или имеет сексуальный подтекст. И большую часть времени в Москве такие совпадения были для меня постоянным источником шуток.
Москва
Я вам скажу так: Москва — прекрасный город, особенно люди. Помню, в 2012 году весна в Москве длилась какие-то рекордные пару дней: сперва было очень холодно, а потом сразу стало очень жарко. Я шёл по бульвару вдоль не успевшего оттаять пруда и ногами чувствовал шедший снизу холод, несмотря на то, что кругом было уже 24 градуса. Я шёл, пытаясь осмыслить эти странные ощущения, и тут мимо меня проехала колонна машин, из которых высунулись голые девушки и закричали: «Весна, ***!»
На визуальном уровне в Москве собрано всё, что я люблю, — практически все стили архитектуры XX века в одном месте, причём иногда в самых радикальных, почти агрессивных сочетаниях. Вышло так, что очень большая часть города была уничтожена не войной, как многие европейские города, а по решению Сталина. И в местах этих сочетаний, с одной стороны, чувствуется история, а с другой — абсурд архитектурных решений, который мне очень нравится.
В Москве самое чистое и надёжное метро из тех, где я бывал. В нём очень много воздуха и пространства, оно очень удобное, и там не чувствуешь приступа клаустрофобии, как в лондонской подземке, которая как будто строилась не для людей, а для крыс. Но московский наземный транспорт не так хорош. Трамвай, к примеру, абсолютно бестолковый: он постоянно стоит, потому что рельсы заблокированы автомобилями, и ты никогда не можешь быть уверенным, что, сев на трамвай, доберёшься на работу вовремя.
Я один раз сел в трамвай на Чистых прудах — там, где петля. В Польше трамвай — основное средство передвижения. У нас есть расписание, в котором написано: трамвай выезжает в 12:02 и приезжает в 12:05 на следующую остановку. Иногда бывает, что водитель непунктуален, и минуты на две трамвай может задержаться. Но в России за этим стоит совсем другая логика. Я сижу в трамвае, он стоит, время идёт — наконец не выдерживаю и спрашиваю: «А когда мы уедем?» Тогда женщина-водитель говорит: «Когда заполнится».
Для меня очень важно, чтобы там, где я живу, была хорошая архитектура, а в доме — продуманное квартирное пространство. В Москве я сперва жил на Китай-городе, потом переехал в неприятную сталинку на Тверскую с табличкой маршалу Рокоссовскому — в России он считается героем, а в Польше — страшным преступником. Но после того как я написал книгу про спальный район Беляево, меня многие стали пугать хрущёвками: дескать, если я поживу немного в панельном доме, то пойму, что это за дерьмо. Перед отъездом я жил у зоопарка в девятиэтажном доме 1961 года постройки, и у меня была прекраснейшая из квартир. Она была перестроена из типового варианта, но получилась очень красивой и функциональной — ничего плохого не могу сказать. Просто хрущёвки внутри настолько гибкие, что можно творить чудеса. И эта квартира была одним из них.
В целом со съёмным жильём в Москве всё очень сложно — оно просто ужасное. Можно сказать, что смотреть ЦИАН — это как смотреть плохую комедию. Ты разглядываешь фотографии интерьера и не понимаешь — это шутка или как? Кто эту кровать с двумя лебедями и красной стенкой спроектировал и, главное, кто её потом купил? Но даже ковры на стенах — это не так страшно. Евроремонты — вот одна из самых смертоносных вещей, придуманных в русской культуре. Есть ещё так называемый «Европейский» торговый центр, в котором, как и в «евроремонте», ничего европейского нет — одни нелепые сочетания.
Но в Москве, кстати, есть и такое место, которое я полюбил именно благодаря смешному интерьеру, — это «Сандуны». Интересно, что конкретно в эти бани очень любят водить иностранцев, а кроме них там собираются только непонятные группировки, которые обсуждают какие-то свои дела. Видимо, для них и существует зал, сделанный в стиле «дорого-богато» — с бассейнами и римскими колоннами. Но чтобы туда попасть, нужно открыть пластмассовые двери из предбанника, уставленного пластиковыми дешёвыми стульями, а до этого — пройти по узенькому тёмному коридору.
Парки и зоны отдыха
Мне кажется, что 2010–2015 годы стали тем самым временем для Москвы, когда окно для экспериментов только открылось и ещё не успело закрыться. А сейчас уже всё стало более-менее понятно.
Мне на самом деле очень нравится ощущение незаконченности, когда всё находится в процессе доработки. Но к 2016 году в Москве подобного осталось очень мало — в центре города, можно сказать, произошла «джентрификация а-ля рус». То есть Собянин — это кто-то вроде русского Блумберга, да только Москва не Нью-Йорк. Вместо прежней уличной жизни — пустые отремонтированные фасады, вместо большого количества рекламы — может, хаотичной и некрасивой, но живой — неон крупной корпорации, которой обязательно владеет какой-то «свой» олигарх. Едешь вечером по набережной и понимаешь, что вокруг — город нефтяников. За пять лет баланс между хаотичным и упорядоченным сдвинулся: пропорции слишком ушли в сторону упорядоченного, и многие пространства стали визуально и функционально скучными. Всё подсвечивается, всё одинаковое, но при этом — в порядке, такой «Советский Союз плюс LCD-экраны».
В этом есть свои очевидные преимущества — нет хаоса, нет грязи, — но мне кажется, что та многослойная интересная жизнь, которая была прежде, теперь убита. Многие смеются над Лужковым — мол, он дорисовывал башенки на зданиях, — но ведь при этом не уничтожалась суть города. А при нынешнем правительстве, мне кажется, очень много жизни из центра перенеслось в другие места и многое оказалось потеряно.
«Солянка» — один из примеров. Туда я ходил постоянно, причём она нравилась мне не обязательно как место для бесконечной вечеринки, а как пространство, где можно сидеть и работать. В той же Польше, если появляется такое пространство, власти делают всё, чтобы оно осталось. Власть предлагает: давайте мы вам аренду снизим, денег докинем — только, пожалуйста, не уходите. А тут, с «Солянкой», как вышло? Закрылись и закрылись, до свидания.
Мне кажется, куда важнее решить проблемы ЖКХ и дворов, а уже потом делать набережные и пешеходные зоны
Конечно, здорово, что Крымская набережная получилась такой красивой и людям приятно там гулять. Но основная проблема Москвы не в таких общественных пространствах. Проблема — в общих жизненных пространствах, через которые ты ходишь каждый день. Ведь как выглядит типичный русский город? Русский город выглядит так: в нём есть очень красивый парк, из которого ты по ужасной улице возвращаешься домой, идёшь через двор, в котором болото невозможно обойти из-за кое-как припаркованных машин, потом пробираешься через грязный подъезд и наконец заходишь в свою чистенькую чудесную квартиру.
Мне кажется, куда важнее решить проблемы ЖКХ и дворов, а уже потом делать набережные и пешеходные зоны. Конечно, в Москве очень много площадей, и положительный тренд в том, что их пытаются отдать пешеходам — как сделали, например, с Триумфальной площадью. Но пока 99,9 % пространства Москвы — по-прежнему для машин, а для людей его остаётся очень мало.
Вопрос не в том, как обустройство парка Горького повлияло на жизнь горожан: всем известно, в чём основная беда. Пока в России существует современная суперцентрализованная система, пока в городах фактически нет самоуправления, пока у муниципалитетов недостаточно власти и нет достаточного бюджета, российские города не будут расцветать.
Есть ещё одна вещь, про которую в России в принципе никто не говорит, но она тем временем самым трагичным образом влияет на жизнь людей. Я не знаю точной статистики, но автомобильные ДТП являются скорее редкостью в Европе, то есть ты не знаешь погибших людей лично. А за пять лет в Москве двое довольно близких мне людей погибли именно так. Правительство могло бы заняться уровнем безопасности горожан.
Россия
Впервые я оказался в России по ошибке: в 2000 году мы с друзьями катались автостопом по восточной части Польши и каким-то образом пересекли границу. Я не помню, что мы делали, чтобы получить визу, и как вообще её получили, но пару дней я провёл в Калининграде. Это было нечто: город в руинах, всё население которого, казалось, живёт только тем, что на чёрных машинах с тонированными стёклами возит в соседнюю Польшу сигареты. Полная жесть, но мне всё это тогда показалось безумно интересным и симпатичным.
После переезда в Москву я много путешествовал по России. Где я только не был — например, два года назад я организовал группу на Facebook, в которой собирал компанию для поездок на автоэкскурсию куда-нибудь за Москву. Для этого нужно было встать рано утром в субботу, что сделать очень сложно, но иногда всё-таки удавалось, собрать пару машин и уехать в любом направлении от города настолько далеко, насколько возможно. Приезжаешь в Калязин — а там затопленный монастырь, только башня торчит из озера. Где-то рядом — Рыбинск, прекрасный город (вернее, прекрасные руины), или Волоколамск, где на пустыре стоят гигантские каменные «панфиловцы». Я, кстати, слышал, что история про панфиловцев была переврана и это всем известно, а монументы всё ещё на месте, стоят и кого-то с чем-то поздравляют в пустоту.
В рамках проекта «Волга-Волга-Волга» на «Стрелке» мы организовали исследования волжских городов, и в каждом побывала своя группа студентов. Волга — чуть ли не главная река в русской культуре, а выяснилось, что волжские города парадоксальным образом самые бедные в России. Причём когда-то волжский регион стал одной из самых внушительных инвестиций Советского Союза, и это был не только вопрос больших денег, но и жертвы огромных людских ресурсов. Волжские города в гораздо более плачевном состоянии, чем, например, сибирские. Естественно, что при нынешнем устройстве российской экономики, построенном на выкачке нефти и газа из Сибири, тот же Красноярск выглядит очень хорошо.
В 2014 году я участвовал в автоэкспедиции: восемь человек расселись по двум машинам и три недели ехали из Москвы до Владивостока. Когда едешь через Западную Сибирь, всё вокруг выглядит как коуб: лес, поле, лес, поле, лес, поле, белая машина, красная машина, белая машина, красная машина. От центра к Новосибирску ведёт только одна автомагистраль и одна линия железной дороги. Но если ты поедешь на машине, то постоянно будешь пересекать эту железную дорогу. В какой-то момент становится даже смешно, потому что ты вечно останавливаешься перед шлагбаумом и ждёшь, пока проедет поезд.
Владивосток показался мне самым потрясающим городом в России. Он абсолютно европейский по ощущениям, а застроен обычными хрущёвками, которые здесь стоят на холмах или даже сходят вниз, к самому морю. До Кореи, Китая и Японии рукой подать. При этом во Владивостоке живут люди, очень похожие по менталитету на тех, которых я постоянно вижу в Польше и Европе.
В какой-то момент становится даже смешно, потому что ты вечно останавливаешься перед шлагбаумом и ждёшь, пока проедет поезд
А Петербург мне не понравился. Есть сочинение самого главного польского поэта Мицкевича, в котором была такая фраза: «Царь построил себе столицу, а не город — людям». Первая поездка в Петербург показалась мне абсурдом. Мы поехали туда в марте — в городе было безумно много снега, и его никто не убирал. Всё таяло и плыло по прямым параллельным улицам, на которых стояли прекрасные итальянские дома с большими навесами. Естественно, в Италии навесы нужны, потому что там палящее солнце, от которого нужно как-то прятаться. А в Петербурге с навесов и милых балкончиков свисали гигантские сосульки, падали и разбивались о тротуар, так что пешеходы брели посередине дороги между машин. Кстати, 90 % балкончиков жильцы разбили сами — осталась только внешняя часть, а пола не было, чтобы снег падал сразу на землю. Смотришь на это всё и думаешь: «Блин, как же так можно было и, главное, зачем?»
Люди
Поляки часто говорят, что Россия — это прекрасные люди и паршивое государство. Во время автоэкспедиции я многое в этой поговорке переосмыслил. В России многое происходит абсолютно случайно и совершенно неожиданно, но самая большая неожиданность — это сами люди. Мы охотно брали попутчиков в дороге и даже искали их сами. Есть такая книга — «Рождественская песнь» Диккенса, в которой появляются три духа, и каждый следующий из них суровее предыдущего. Все наши попутчики были вроде тех трёх духов.
Первыми мы взяли ребят из Белоруссии — пару очень приятных молодых людей, которые из Минска автостопом доехали до Байкала за шесть дней. Я вообще не понимаю, как можно из Минска до Байкала доехать за подобный срок. Повезло?
Потом мы подобрали парня в камуфляже с гитарой. Мы его взяли, а он сел и молчит. Мы едем — он молчит. Едем ночь, темно, он продолжает молчать. Проезжаем то ли Иркутск, то ли Ангарск, и вдруг он говорит: «А это, можно я на гитаре буду играть?» Конечно, можно. Тогда он взял гитару и стал очень красиво петь на белорусском. Потом перешёл на украинский, и песня стала ещё прекрасней. В конце он внезапно переключился на русский — и затянул про «нашего друга Сталина». Лучше бы продолжал на украинском или белорусском — по крайней мере, смысл был бы непонятен.
В Красноярске парень сошёл, и там же мы подобрали девушку. Она приехала из Иркутска в Красноярск за собачкой буквально тем же вечером, взяла собачку и сразу возвращалась в Иркутск. Понимаете, она запросто отправилась за собачкой за тысячу километров от дома — как будто для этих людей из Сибири вообще не существует расстояний, — а потом спокойно присоединилась к компании из восьми мужиков на двух машинах. Никакого страха — несмотря на то, что ей предстояло переночевать в нашей палатке посреди Сибири.
Вообще мне нравится, что в России у людей есть воображение. Каждый раз, предлагая проект, я был готов к ответу, что это невозможно — так часто отвечают в Польше. А в России мне, наоборот, чаще всего говорили: «О, круто! Давай! Никто так никогда не делал». Может быть, я просто попал в свою среду, но мне кажется, что причина глубже. Трагедия, которая случилась с Россией в XX веке, лишила огромную часть населения традиций и корней. Поэтому, возможно, русские готовы на бесконечные эксперименты. В этом есть какое-то сумасшествие, такого нет в Европе.
Например, самая типичная польская фраза — «nie da się», то есть «это невозможно». Все наши уже устали над этим смеяться: что бы ты ни хотел сделать — «nie da się». Особенно это касается обращений в любые государственные учреждения. Последняя государственная вещь, оставшаяся в Польше, — железные дороги. Мой друг рассказывал, как встретил в Катовице двух туристов, собравшихся поменять билет со второго класса на первый в оставшейся части пути и попросивших перевести их пожелание — женщина в кассе не говорила по-английски. Друг озвучил просьбу туристов, а она ответила: «Nie da się». Туристы стали объяснять, что уже один билет в Варшаве они так поменяли и со вторым просто хотят сделать то же самое. На что кассир им говорит: «Вы не могли поменять билет. Понимаете, человек в Варшаве, сделавший это, просто был некомпетентен, потому что не знал, что это невозможно».
Проблемы
В Москве случилось и несколько неприятных для меня вещей. Например, встреча с системой здравоохранения. С российской медициной я столкнулся один раз: в первый год учёбы на «Стрелке» я тяжело заболел и после этого решил больше никогда в России не болеть. У меня была страховка, и по этой страховке ко мне должен был приезжать врач. Он действительно приезжал — каждый день, и каждый раз другой. Новый врач заново начинал разбираться в моей проблеме. Друзья, которые тогда жили со мной, ухаживали за мной, но после двух недель температура под сорок продолжала держаться. Мои родители решили срочно эвакуировать меня отсюда. Я улетел в Берлин, а оттуда в Польшу, где меня положили в больницу и за два дня вылечили.
После первых двух лет жизни в Москве я понял, что пора приехать сюда на машине, и с тех пор я ездил на польских номерах. Очень часто меня останавливали, просто проверяя документы. Это были безобидные проверки, в которых всё начиналось с фразы: «О! А вы из Польши», — а продолжалось рассказом о каком-нибудь близком или дальнем родственнике «тоже из Польши». Как же это было приятно.
Но были и менее приятные истории. На своём личном опыте я узнал, что в Москве существует организованная мафия, которая ворует иностранные номера. Мои номера воровали пять или шесть раз — обычно их скручивают и оставляют бумажку с надписью «позвоните по этому номеру, заплатите такую-то сумму рублей, а мы вам скажем, где спрятали». В первый раз, когда это сделали, я очень разозлился: ходил по всему району, искал номера и нашёл их, спрятанные в щели между двумя зданиями. В следующий раз у меня не было времени и желания долго искать — я просто заплатил выкуп. К третьему разу мне это стало надоедать, и я сделал копию номеров за 500 рублей, а настоящие положил в багажник.
Но когда у меня в пятый раз своровали номера в районе Тверской, я решил, что не буду разбираться сам и пойду в полицию. Это оказалось плохой идеей. Дело было как раз после крымских событий. Полицейский минут пятнадцать набирал на компьютере моё имя, потому что искал каждую букву, щёлкая только одним пальцем. А параллельно ещё и спрашивал: «А что это вы фашистов на Украине поддерживаете? Совсем *** (обалдели. — Прим. ред.), что ли, в этой своей Польше? Вот мы на Украине порядок пытаемся навести, стараемся». Я как можно спокойнее ему ответил: «Слушайте, в 500 метрах от Кремля у меня своровали номера. Может, здесь начнёте наводить порядок, а потом поедете на Украину разбираться?» Через пару недель мне просто подтвердили, что номеров не найдут.
Отъезд
Я могу очень чётко определить тот момент, когда поменялась атмосфера вокруг, когда очень резко поменялось отношение ко мне как к иностранцу и вообще всех в городе друг к другу: это случилось после сочинской Олимпиады. Она слишком хорошо удалась, и все буквально сошли с ума от осознания того, какие они крутые. Когда начался Майдан в Киеве, никто в России (да и в мире) не думал, что вскоре Россия присоединит Крым и фактически начнёт войну. Всё случилось неожиданно, и даже простые взгляды на улице стали менее дружелюбны.
За последнее время очень многие уехали из России, в том числе и мои друзья. Дело не в кризисе: людям просто стало стыдно за то, что происходит, и они не захотели иметь к этому отношения. Можно найти много разных мотиваций, но независимо от того, какие они, многие собрались и уехали. Я тоже уезжаю — никогда не ставил себе цели остаться здесь и стать москвичом.
Я работал пять лет на «Стрелке», читал, встречал людей, путешествовал. И в какой-то момент то, что я находился в России, наконец помогло мне посмотреть на свою родину со стороны и разглядеть то, чего никто не видел раньше. Пока ты находишься в какой-то среде, ты не понимаешь, что в ней может быть что-то удивительное, — и особенно подобное важно, если в этой среде сосредоточился твой рабочий интерес. Сейчас я начал новый проект, посвящённый церквям в Польше. Я бы никогда не стал его делать, если бы не это время в Москве: вне Польши я смог увидеть, насколько эта тема интересна.
Приехав в Москву на год, я остался на пять лет, получил бесценный опыт и — самое главное — нашёл здесь свою девушку. Это были прекрасные годы, но я чувствую, что уже пришло время двигаться дальше. Конечно, немного грустно, но мне кажется, я завершил интересный и важный период в своей жизни. Он закончился, а впереди следующий.
Примечание: В 2015 году Куба Снопек работал над рядом редакционных проектов The Village.
Чтобы прочитать целиком, купите подписку. Она открывает сразу три издания
месяц
год
Подписка предоставлена Redefine.media. Её можно оплатить российской или иностранной картой. Продлевается автоматически. Вы сможете отписаться в любой момент.
На связи The Village, это платный журнал. Чтобы читать нас, нужна подписка. Купите её, чтобы мы продолжали рассказывать вам эксклюзивные истории. Это не дороже, чем сходить в барбершоп.
The Village — это журнал о городах и жизни вопреки: про искусство, уличную политику, преодоление, травмы, протесты, панк и смелость оставаться собой. Получайте регулярные дайджесты The Village по событиям в Москве, Петербурге, Тбилиси, Ереване, Белграде, Стамбуле и других городах. Читайте наши репортажи, расследования и эксклюзивные свидетельства. Мир — есть все, что имеет место. Мы остаемся в нем с вами.