Польский градостроитель Куба Снопек — о пяти годах жизни в Москве и отъезде из России The Village поговорил с бывшим преподавателем «Стрелки» о том, насколько удачными оказались московские нововведения

Поначалу выходило смешно: я часто записывал какие-то слова-паразиты. Долго и мучительно я не мог правильно записать слово «всё-таки» так, чтобы Даша смогла понять, что конкретно мне объяснить. То выходило два слова, то они как-то друг с другом склеивались. Когда наконец получилось, я спросил у Даши, что это значит. Она, подумав, только и сказала: «Забей». Даже Даша не знала, что значит «всё-таки».

В итоге я выучил русский язык за год. Вообще с русским связано много забавных историй. Оказалось, например, что у москвичей есть иерархия. Твоё положение во многом зависит от того, на каком языке ты разговариваешь: английский язык сразу прибавляет тебе кучу бонусов, а однажды весь вечер в «Симачёве» я общался со своим другом на испанском — вот это точно оказалось ощутимым плюсом среди девушек. А если на польском заговоришь — никто не обратит внимания. Кстати, почти любое слово, которое звучит похоже в польском и русском, на деле означает что-то совершенно противоположное или имеет сексуальный подтекст. И большую часть времени в Москве такие совпадения были для меня постоянным источником шуток.

Москва

Я вам скажу так: Москва — прекрасный город, особенно люди. Помню, в 2012 году весна в Москве длилась какие-то рекордные пару дней: сперва было очень холодно, а потом сразу стало очень жарко. Я шёл по бульвару вдоль не успевшего оттаять пруда и ногами чувствовал шедший снизу холод, несмотря на то, что кругом было уже 24 градуса. Я шёл, пытаясь осмыслить эти странные ощущения, и тут мимо меня проехала колонна машин, из которых высунулись голые девушки и закричали: «Весна, ***!»

На визуальном уровне в Москве собрано всё, что я люблю, — практически все стили архитектуры XX века в одном месте, причём иногда в самых радикальных, почти агрессивных сочетаниях. Вышло так, что очень большая часть города была уничтожена не войной, как многие европейские города, а по решению Сталина. И в местах этих сочетаний, с одной стороны, чувствуется история, а с другой — абсурд архитектурных решений, который мне очень нравится.

В Москве самое чистое и надёжное метро из тех, где я бывал. В нём очень много воздуха и пространства, оно очень удобное, и там не чувствуешь приступа клаустрофобии, как в лондонской подземке, которая как будто строилась не для людей, а для крыс. Но московский наземный транспорт не так хорош. Трамвай, к примеру, абсолютно бестолковый: он постоянно стоит, потому что рельсы заблокированы автомобилями, и ты никогда не можешь быть уверенным, что, сев на трамвай, доберёшься на работу вовремя.

Конечно, здорово, что Крымская набережная получилась такой красивой и людям приятно там гулять. Но основная проблема Москвы не в таких общественных пространствах. Проблема — в общих жизненных пространствах, через которые ты ходишь каждый день. Ведь как выглядит типичный русский город? Русский город выглядит так: в нём есть очень красивый парк, из которого ты по ужасной улице возвращаешься домой, идёшь через двор, в котором болото невозможно обойти из-за кое-как припаркованных машин, потом пробираешься через грязный подъезд и наконец заходишь в свою чистенькую чудесную квартиру.

Мне кажется, куда важнее решить проблемы ЖКХ и дворов, а уже потом делать набережные и пешеходные зоны. Конечно, в Москве очень много площадей, и положительный тренд в том, что их пытаются отдать пешеходам — как сделали, например, с Триумфальной площадью. Но пока 99,9 % пространства Москвы — по-прежнему для машин, а для людей его остаётся очень мало.

Вопрос не в том, как обустройство парка Горького повлияло на жизнь горожан: всем известно, в чём основная беда. Пока в России существует современная суперцентрализованная система, пока в городах фактически нет самоуправления, пока у муниципалитетов недостаточно власти и нет достаточного бюджета, российские города не будут расцветать.

Есть ещё одна вещь, про которую в России в принципе никто не говорит, но она тем временем самым трагичным образом влияет на жизнь людей. Я не знаю точной статистики, но автомобильные ДТП являются скорее редкостью в Европе, то есть ты не знаешь погибших людей лично. А за пять лет в Москве двое довольно близких мне людей погибли именно так. Правительство могло бы заняться уровнем безопасности горожан.

А Петербург мне не понравился. Есть сочинение самого главного польского поэта Мицкевича, в котором была такая фраза: «Царь построил себе столицу, а не город — людям». Первая поездка в Петербург показалась мне абсурдом. Мы поехали туда в марте — в городе было безумно много снега, и его никто не убирал. Всё таяло и плыло по прямым параллельным улицам, на которых стояли прекрасные итальянские дома с большими навесами. Естественно, в Италии навесы нужны, потому что там палящее солнце, от которого нужно как-то прятаться. А в Петербурге с навесов и милых балкончиков свисали гигантские сосульки, падали и разбивались о тротуар, так что пешеходы брели посередине дороги между машин. Кстати, 90 % балкончиков жильцы разбили сами — осталась только внешняя часть, а пола не было, чтобы снег падал сразу на землю. Смотришь на это всё и думаешь: «Блин, как же так можно было и, главное, зачем?»

Люди

Поляки часто говорят, что Россия — это прекрасные люди и паршивое государство. Во время автоэкспедиции я многое в этой поговорке переосмыслил. В России многое происходит абсолютно случайно и совершенно неожиданно, но самая большая неожиданность — это сами люди. Мы охотно брали попутчиков в дороге и даже искали их сами. Есть такая книга — «Рождественская песнь» Диккенса, в которой появляются три духа, и каждый следующий из них суровее предыдущего. Все наши попутчики были вроде тех трёх духов.

Первыми мы взяли ребят из Белоруссии — пару очень приятных молодых людей, которые из Минска автостопом доехали до Байкала за шесть дней. Я вообще не понимаю, как можно из Минска до Байкала доехать за подобный срок. Повезло?

Потом мы подобрали парня в камуфляже с гитарой. Мы его взяли, а он сел и молчит. Мы едем — он молчит. Едем ночь, темно, он продолжает молчать. Проезжаем то ли Иркутск, то ли Ангарск, и вдруг он говорит: «А это, можно я на гитаре буду играть?» Конечно, можно. Тогда он взял гитару и стал очень красиво петь на белорусском. Потом перешёл на украинский, и песня стала ещё прекрасней. В конце он внезапно переключился на русский — и затянул про «нашего друга Сталина». Лучше бы продолжал на украинском или белорусском — по крайней мере, смысл был бы непонятен.

В Красноярске парень сошёл, и там же мы подобрали девушку. Она приехала из Иркутска в Красноярск за собачкой буквально тем же вечером, взяла собачку и сразу возвращалась в Иркутск. Понимаете, она запросто отправилась за собачкой за тысячу километров от дома — как будто для этих людей из Сибири вообще не существует расстояний, — а потом спокойно присоединилась к компании из восьми мужиков на двух машинах. Никакого страха — несмотря на то, что ей предстояло переночевать в нашей палатке посреди Сибири.

Вообще мне нравится, что в России у людей есть воображение. Каждый раз, предлагая проект, я был готов к ответу, что это невозможно — так часто отвечают в Польше. А в России мне, наоборот, чаще всего говорили: «О, круто! Давай! Никто так никогда не делал». Может быть, я просто попал в свою среду, но мне кажется, что причина глубже. Трагедия, которая случилась с Россией в XX веке, лишила огромную часть населения традиций и корней. Поэтому, возможно, русские готовы на бесконечные эксперименты. В этом есть какое-то сумасшествие, такого нет в Европе.

Например, самая типичная польская фраза — «nie da się», то есть «это невозможно». Все наши уже устали над этим смеяться: что бы ты ни хотел сделать — «nie da się». Особенно это касается обращений в любые государственные учреждения. Последняя государственная вещь, оставшаяся в Польше, — железные дороги. Мой друг рассказывал, как встретил в Катовице двух туристов, собравшихся поменять билет со второго класса на первый в оставшейся части пути и попросивших перевести их пожелание — женщина в кассе не говорила по-английски. Друг озвучил просьбу туристов, а она ответила: «Nie da się». Туристы стали объяснять, что уже один билет в Варшаве они так поменяли и со вторым просто хотят сделать то же самое. На что кассир им говорит: «Вы не могли поменять билет. Понимаете, человек в Варшаве, сделавший это, просто был некомпетентен, потому что не знал, что это невозможно».

Проблемы

В Москве случилось и несколько неприятных для меня вещей. Например, встреча с системой здравоохранения. С российской медициной я столкнулся один раз: в первый год учёбы на «Стрелке» я тяжело заболел и после этого решил больше никогда в России не болеть. У меня была страховка, и по этой страховке ко мне должен был приезжать врач. Он действительно приезжал — каждый день, и каждый раз другой. Новый врач заново начинал разбираться в моей проблеме. Друзья, которые тогда жили со мной, ухаживали за мной, но после двух недель температура под сорок продолжала держаться. Мои родители решили срочно эвакуировать меня отсюда. Я улетел в Берлин, а оттуда в Польшу, где меня положили в больницу и за два дня вылечили.

После первых двух лет жизни в Москве я понял, что пора приехать сюда на машине, и с тех пор я ездил на польских номерах. Очень часто меня останавливали, просто проверяя документы. Это были безобидные проверки, в которых всё начиналось с фразы: «О! А вы из Польши», — а продолжалось рассказом о каком-нибудь близком или дальнем родственнике «тоже из Польши». Как же это было приятно.

Но были и менее приятные истории. На своём личном опыте я узнал, что в Москве существует организованная мафия, которая ворует иностранные номера. Мои номера воровали пять или шесть раз — обычно их скручивают и оставляют бумажку с надписью «позвоните по этому номеру, заплатите такую-то сумму рублей, а мы вам скажем, где спрятали». В первый раз, когда это сделали, я очень разозлился: ходил по всему району, искал номера и нашёл их, спрятанные в щели между двумя зданиями. В следующий раз у меня не было времени и желания долго искать — я просто заплатил выкуп. К третьему разу мне это стало надоедать, и я сделал копию номеров за 500 рублей, а настоящие положил в багажник.

Но когда у меня в пятый раз своровали номера в районе Тверской, я решил, что не буду разбираться сам и пойду в полицию. Это оказалось плохой идеей. Дело было как раз после крымских событий. Полицейский минут пятнадцать набирал на компьютере моё имя, потому что искал каждую букву, щёлкая только одним пальцем. А параллельно ещё и спрашивал: «А что это вы фашистов на Украине поддерживаете? Совсем *** (обалдели. — Прим. ред.), что ли, в этой своей Польше? Вот мы на Украине порядок пытаемся навести, стараемся». Я как можно спокойнее ему ответил: «Слушайте, в 500 метрах от Кремля у меня своровали номера. Может, здесь начнёте наводить порядок, а потом поедете на Украину разбираться?» Через пару недель мне просто подтвердили, что номеров не найдут.

Отъезд

Я могу очень чётко определить тот момент, когда поменялась атмосфера вокруг, когда очень резко поменялось отношение ко мне как к иностранцу и вообще всех в городе друг к другу: это случилось после сочинской Олимпиады. Она слишком хорошо удалась, и все буквально сошли с ума от осознания того, какие они крутые. Когда начался Майдан в Киеве, никто в России (да и в мире) не думал, что вскоре Россия присоединит Крым и фактически начнёт войну. Всё случилось неожиданно, и даже простые взгляды на улице стали менее дружелюбны.

За последнее время очень многие уехали из России, в том числе и мои друзья. Дело не в кризисе: людям просто стало стыдно за то, что происходит, и они не захотели иметь к этому отношения. Можно найти много разных мотиваций, но независимо от того, какие они, многие собрались и уехали. Я тоже уезжаю — никогда не ставил себе цели остаться здесь и стать москвичом.

Я работал пять лет на «Стрелке», читал, встречал людей, путешествовал. И в какой-то момент то, что я находился в России, наконец помогло мне посмотреть на свою родину со стороны и разглядеть то, чего никто не видел раньше. Пока ты находишься в какой-то среде, ты не понимаешь, что в ней может быть что-то удивительное, — и особенно подобное важно, если в этой среде сосредоточился твой рабочий интерес. Сейчас я начал новый проект, посвящённый церквям в Польше. Я бы никогда не стал его делать, если бы не это время в Москве: вне Польши я смог увидеть, насколько эта тема интересна.

Приехав в Москву на год, я остался на пять лет, получил бесценный опыт и — самое главное — нашёл здесь свою девушку. Это были прекрасные годы, но я чувствую, что уже пришло время двигаться дальше. Конечно, немного грустно, но мне кажется, я завершил интересный и важный период в своей жизни. Он закончился, а впереди следующий.

Примечание: В 2015 году Куба Снопек работал над рядом редакционных проектов The Village.