Сотрудники «Мемориала» «В этом и проблема — мы независимы»
28 декабря прокуратура Москвы вынесла решение о ликвидации «Международного Мемориала», который еще в 2016 году признали иностранным агентом. The Village поговорил с тремя сотрудниками «Мемориала» о том, можно ли их ликвидировать, об изменениях в работе в последние месяцы и о том, кто стоит за «Мемориалом».
Вася Старостин
работает в архивах и водит экскурсии
Иноагент — неприятная ремарка, которая не влияла на мою работу. А вот НОДовцы регулярно влияли. Когда с ними сталкиваешься впервые, страшновато. Они орут, пытаются облить зеленкой, но и к ним привыкаешь. Мы все до конца не понимаем, что значит «ликвидация» с юридической точки зрения. Наши архивы принадлежат другой организации, которая формально не связана с «Мемориалом» и не является иноагентом, поэтому они в безопасности.
Мы будем думать, что делать дальше, если формально нас уже не будет существовать. Если продолжать работу, какова вероятность, что нас не признают экстремистами? Ведь во время процесса по ликвидации нас обвиняли в оправдании нацизма. Последние месяцы я ухожу из офиса около 12 часов ночи и работаю по выходным. Мы мощно мобилизовались, в том числе потому, что поддержка извне очень чувствуется — приятно знать, что людям не все равно.
Я окончил институт восточных культур и античности в РГГУ по специальности индолог-востоковед. Еще в школьные годы я проникся темой репрессий, когда прочитал Шаламова, ходил и на «Возвращение имен». В «Мемориале» работала подруга моей мамы, им нужна была помощь со сканированием архива, а я как раз получил бакалавра и искал работу. «Если „Мемориал“, надо идти», — подумал я.
Начинал я с оцифровки архивов. Сначала чувствовал себя опустошенным из-за писем, которые часто прилагаются к делам, за которыми стоит большая боль. Потом я понял, что нужно ставить эмоциональный блок, иначе не смогу работать. Первые несколько раз читал историю человека и думал: «Мрак». А в сотый раз, читая, думал: «Ничего особенного, меня уже это совершенно не удивляет». Нехороший эффект, сейчас я стараюсь удерживаться посередине — не вовлекаться эмоционально в каждое из тысячи архивных дел, но и не становиться искусственно равнодушным.
Потом я занимался школьным конкурсом: дети присылали нам истории репрессий в своих семьях и небольших населенных пунктах. В 2018 году я работал координатором волонтеров, но быстро выгорел. Тяжело общаться с большим количеством людей, к тому же я параллельно учился в магистратуре, не хватало сил и времени.
Сейчас я продолжаю заниматься следственными делами в Государственном архиве РФ. Пишу короткую справку про человека: год рождения, краткая биография, где работал, что делал, за что судили, когда арестован, на каком основании, какой получил срок, дальнейшая судьба. Поколение людей, проходивших по этим делам, — потерянное. По официальному делу сложно понять что-то о личности человека, а личные письма и жалобы интересны, потому что видишь, как жили люди, как мыслили.
Недавно мне попалась процессуально интересная история про мужчину, которого обвиняли в педофилии. Он жил в коммунальной квартире и изнасиловал дочку соседей, она рассказала родителям, те написали заявление в милицию. По ходу дела произошла потасовка между отцом девочки и подозреваемым насильником. Насильника арестовали. Дело заканчивается обвинительным приговором, а дальше справочка: приговор отменить, потому что во время потасовки с отцом девочки преступник сказал что-то антиреволюционное. И начато новое дело уже с увеличенным сроком.
В 2019 году я провел первую экскурсию в рамках проекта «Это прямо здесь. Топография террора». Мы рассказываем историю репрессий через карту города. Мои маршруты: Лубянка и Таганка, которая больше связана с репрессиями 1920-х годов, с гонениями на религию. Обычно люди гуляют и даже не осознают: буквально справа здание, в котором расстреляли несколько тысяч человек. В основном на экскурсии приходят люди, которые разделяют наши ценности, но бывают и особенные случаи. Как-то я рассказывал про историю ВЧК, про первые расстрелы и услышал: «Да надо было их всех расстрелять». Конечно, меня удивляет жестокость тех людей, но, когда со мной завязывают диалог, появляется шанс изменить мнение человека. В любом случае я всегда общаюсь уважительно. Последние два месяца экскурсии были особо популярны: приходили толпы человек по 30.
Наташа Ракитина
постоянная волонтерка «Мемориала», работала с архивом остарбайтеров, организовывала и придумывала выставку «Постскриптум»
2021 год вышел суперполитическим. В январе все мои знакомые успели посидеть в автозаках, съездить в Сахарово, выплатить штраф. Потом дело DOXA, которое связано с моим ближайшим окружением: Алла Гутникова учится на курс старше, и мы вместе с ней и другими коллегами и коллежанками делаем лабораторию документального театра «Факультет.doc». Мне эти события дались достаточно тяжело, потому что все это, конечно, вызывает какой-то хаотичный и неконтролируемый страх, и, пожалуй, единственное, что помогало, — ощущение сообщества и реальные действия поддержки. Каждый раз новое знакомое имя в списках задержанных пугает меня, как в первый, я просто впадаю в оцепенение.
В моей семье боятся участвовать в политике. Папа мне как-то сказал: «Наташа, ко мне на работу в лабораторию оттуда приходили. Говорили, чтобы ты увольнялась». Папа работает в государственном учреждении, я бы даже поверила в эту историю, если бы делала что-то провокативное. Скорее всего, он за меня переживал и пытался так обезопасить. Часто слышу от родителей: «Не ходи к судам, не лезь никуда». Я могу понять их, но сама поступаю иначе.
Про «Мемориал» я узнала в 2015 году, когда подружка позвала меня на «Топографию террора» — экскурсию по Лубянке. В 10-м классе в школу пришла выпускница и рассказала, что в «Мемориале» можно поработать с архивом дел остарбайтеров. Позже я узнала, как появился этот архив. В 1989 году депутаты фракции «зеленых» бундестага заговорили о компенсациях за рабский труд миллионов людей из Восточной Европы во время войны. С вопросами о судьбе этих людей они обратились в «Мемориал», и оказалось, что об остарбайтерах известно мало. В 1990 году в газете «Неделя» (воскресное приложение к «Известиям») появилась заметка, из которой можно было сделать ошибочный вывод: за принудительный труд в Германии вскоре начнут выплачивать пенсию (на самом деле — разовые выплаты), а помогать в этом будет «Мемориал». Заметку перепечатали в сотнях местных газет, и вскоре в «Мемориал» пришли тысячи писем бывших остарбайтеров. Говоря про остарбайтеров, часто используют словосочетание «угнали в рабство». Даже в советских документах используется эта формулировка.
Часто слышу от родителей: «Не ходи к судам, не лезь никуда». Я могу понять их, но сама поступаю иначе
Летом 2017 года после 10-го класса я стала волонтерить и в «Мемориале» и подтянула одноклассниц. В архиве накопилось огромное количество дел, и за лето мы не успели разобрать их, поэтому мне и подружкам предложили остаться на ставку. Когда за работу предложили деньги, я даже не поняла зачем, ведь и так все чудесно. Днем я училась и работала, вечером тусовалась со школьными друзьями — жила классной и насыщенной жизнью. К зиме 2017 года мы разобрали архив. Параллельно формировалось и мое политическое мировоззрение. В 2017-м проходили митинги и в поддержку Навального, и против блокировки Telegram, а моя маленькая работа стала отчасти выражением политической позиции.
Я работала со справками КГБ, с паспортами, с дневниками, фотографиями. Начинала я вдумчиво, но спустя неделю работы поняла, что не хватает сил читать, пропуская всю информацию через себя. Помню историю мужчины, которого угнали работать в Германию на завод, он сбежал, и за это его упекли уже в концлагерь. Когда узников освободили советские войска, его определили в проверочно-фильтрационный лагерь в СССР. Смершевец спросил: «Почему у тебя бритая голова?» По этой причине его отправили уже в советский концлагерь. Две страницы A4 — и десять лет жизни человека. Остарбайтеры — это несколько миллионов людей, о которых не пишут в учебниках истории. Я знаю только один школьный учебник, где «осты» упоминаются в двух предложениях: «А еще в этот период угоняли на работы в Третий рейх. После освобождения люди смогли вернуться домой».
Вообще, остарбайтеры — это чаще всего женщины, а женскую историю войны в принципе мало изучают. После войны все по возможности скрывали, что были в Германии, иначе появились бы проблемы с работой, получением образования, в семье. Я помню такую историю: жена после многих лет совместной жизни призналась мужу, что была в Германии, он подал на развод.
В 2019 году в «Театре.doc» мы устроили классический спектакль-читку, для которого выбрали два письма из архива 1989 года. Автор первого — мужчина, родившийся в 1939 году и в младенчестве попавший в Германию, пишет о деле своей матери, которую обвинили в помощи немецким оккупантам, но оправдали. Авторка второго письма красочно описывает этот период своей жизни: полицая с автоматом, выгонявшего на тяжелейшую 12-часовую работу, жестокую комендантшу Эльзу, бьющую рабочих, и неудачный побег из лагеря.
Когда я поступила на культурологию в «Вышке», времени стало меньше, но я продолжала участвовать в волонтерских проектах «Мемориала». Работала в ГАРФе: мы смотрели в документы в папках, отправляли запросы на сканирование для нашего сайта — ost-west.memo.ru. Мы также работали с данными из немецких архивов. Забавно, что с немцами намного проще выйти на контакт, никаких бюрократических сложностей и многоступенчатого обоснования, зачем тебе нужна информация.
Я сомневалась, могу ли давать это интервью, ведь я не провожу все свое время в «Мемориале». Потом осознала, что «Мемориал» — часть не только моего социального и интеллектуального опыта, но и часть моей идентичности. Здесь я поняла, в какой сфере мне интересно реализовываться. Работа в «Мемориале» в каком-то смысле предопределила и укрепила мои установки, касающиеся не только взгляда на историю и политику, но и в более широком смысле — на жизнь. В политике может происходить что угодно, но невозможно игнорировать базовые понятия, справедливость, невозможно игнорировать исторический опыт, более того, невозможно отрицать реальность. Замалчивание и сокрытие становятся инструментами манипуляций, которые разрушают жизни и судьбы людей. Принятие и понимание прошлого во многом освобождает и помогает двигаться дальше с уже усвоенными уроками и опытом.
28 декабря, когда приняли решение о ликвидации, я поднималась по Поварской и услышала крики «Позор». Трясущейся рукой достала телефон, открыла твиттер и увидела, что 40 секунд назад появился твит: «„Мемориал“ ликвидирован». Умом я не сомневалась, но поверить все равно было сложно. Мир сломался в те минуты. Происходит какой-то фарс, и, кажется, хуже уже не будет, но становится только хуже.
Саша Поливанова
куратор культурных программ
Мы работаем с памятью. Каждый наш рассказ про расстрелянного человека — это не история про расстрел, а преодоление исторического забвения. Задача репрессий — убить человека, убить память о нем. Каждое высказывание и напоминание — это победа над забвеньем.
Моего прапрадеда расстреляли в 1937 году. Я всегда об этом знала, но ни я, ни родители не застали его, поэтому эта история воспринималась не как что-то личное, а скорее как исторический контекст, в котором оказалась и моя семья тоже. Я помню ощущение, когда раньше родители просили не распространяться о репрессиях, а потом вдруг все заговорили о них.
В подростковом возрасте я прочла произведения «Ночевала тучка золотая» Приставкина, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, которые произвели на меня сильное впечатление. Во время учебы в университете я уехала в Швецию, какое-то время жила на две страны. Помню и рейдерский захват НТВ, и отмену губернаторских выборов, и арест Ходорковского в 2003 году — все ощущалось как смещение вектора, надежда на который была в 90-е.
В 2007 году меня позвали работать в отдел культуры посольства Швеции. В 2008 году мы делали дискуссию «Как закончить историю СССР», позвали коллег из «Мемориала», и там я познакомилась с Митей Кокориным, директором по развитию. Потом уехала на год в США по Сахаровской стипендии по правам человека, изучала вопросы социальной терапии и способы преодоления тоталитарного прошлого. Когда вернулась, Митя позвал меня работать в «Мемориал».
Я стала куратором культурных программ. За 20 лет работы в «Мемориале» накопилось много исследований, которыми хотелось поделиться. Эти толстые книжки с мелким шрифтом, сайты с длинными списками или архивные документы, написанные непонятным почерком, нужно было адаптировать и сделать интересными. Когда я пришла, у «Мемориала» был имидж, который тогда характеризовали словом «демшиза». Будто «Мемориал» — ужасные зануды, которые бубнят про права человека, пока все ходят на вечеринки и живут обычной жизнью. Хотелось, чтобы организация говорила о ценностях на понятном языке, находила точки соприкосновения с разными поколениями, вступала в диалог, а не сеяла просвещение сверху вниз.
Главная опасность «Мемориала» для государства как раз в том, что он не иностранный агент
К нам начали приходить на практику студенты «Вышки», МГУ и РГГУ, которые потом оставались волонтерами и сотрудниками. Тогда же мы сделали театральный фестиваль «Драма памяти» вместе с «Театром.doc». Выпускники «Седьмой студии» Кирилла Серебренникова взялись за этот проект. Один из спектаклей строился на основе материалов суда над Бродским — Женя Беркович поставила «Человека, который не работал».
Мы стали «иностранным агентом» до того, как это стало мейнстримом, — в 2016 году. Тогда многие испугались и перестали с нами сотрудничать. Ждали, что будет дальше, но сначала действий от государства не последовало. Вместо этого НОДовцы срывали наши мероприятия, в государственных СМИ писали, что мы получаем деньги от Госдепа, на центральном телевидении транслировали мерзкие репортажи. Тем не менее в течение года-двух большинство контактов восстановились.
В 2019 году началась новая волна: на нас свалились огромные штрафы за якобы нарушение закона об иностранных агентах. На главном сайте мы отметили, что признаны иноагентом, а в соцсетях нет. В законе об иноагентах невнятно указано, как и что нужно маркировать. Видимо, написали так, чтобы закон можно было использовать как хочется. Все коллаборации, которые мы с трудом выстраивали, разрушились. С нами перестали сотрудничать школы, библиотеки, музеи, кому-то мы и сами перестали предлагать партнерство, чтобы не ставить в неловкое положение.
В 2021 году ситуация совсем обострилась. 14 октября на «Мемориал» во время кинопоказа напали хулиганы. Я бы описала это так: ты находишься в пространстве, которое знаешь и любишь, вдруг в него врывается много людей, орущих «мордой в пол», и тебе становится страшно. Длилось все минут 20. Мы вызвали полицию, которая вместо того, чтобы разобрать, кто на нас напал, решила всех запереть в помещении, провести обыск и взять объяснения с пришедших зрителей — «откуда они узнали о мероприятии и почему пришли». Адвокатов и юристов не пускали в здание, но они пробрались через окно и добились отмены обыска. На следующий день отдел борьбы с экономической преступностью (ОБЭП) принес нам огромный список документов за 30 лет, которые мы должны были предоставить за две недели. Мы по частям приносили документы, а ОБЭП искал экономические преступления. После ликвидации он замолчал, но дело висит.
С 2020 года мы пытались принять документ о политике безопасной среды, защищающий всех коллег от дискриминации на разной почве внутри нашего сообщества. Мы изучали варианты и долго спорили. 11 ноября проходила встреча, посвященная итоговой редакции этого документа, мы вносили последние правки. В середине собрания я увидела в телефоне сообщение: «Прокуратура подала иск о ликвидации „Мемориала“». А мы еще не закончили обсуждение правок, и если я сейчас скажу о новости, мы так и не примем этот документ. Я не слушала обсуждение, делала записи на автомате, но тут исполнительный директор тоже заглянула в телефон и увидела то же сообщение. Политику безопасной среды, кстати, мы в итоге приняли, но в другой день.
«Мемориал» — это сообщество людей. Ликвидировать нас невозможно. Мы — это не только сотрудники «Мемориала», это люди, которые пишут нам и хотят найти информацию. «Мемориал» будет жить, но пока неясно, в каком виде. Решение суда необходимо исполнить, но сначала мы будем вести юридическую компанию, подавать на апелляцию. К тому же, когда приняли закон об «иностранных агентах», многие НКО, в том числе «Мемориал», подали в Европейский суд по правам человека общую жалобу, ведь закон нарушает международные правовые нормы, но суд так и не рассмотрел ее. На этот случай есть Правило 39 — это чрезвычайный механизм ЕСПЧ, который позволяет судьям до рассмотрения жалобы защищать заявителя. Поскольку суд так и не рассмотрел жалобу на закон, но сам факт его существования угрожает жизни организации, ЕСПЧ потребовал приостановить ликвидацию до рассмотрения жалобы. Посмотрим, выполнит ли Россия это требование. А мы в любом случае продолжим в каком-то виде работать.
После истории с ликвидацией нам приходит еще больше запросов: люди ищут информацию о репрессированных родственниках. Мы чувствуем, что по-прежнему нужны. Главная опасность «Мемориала» для государства как раз в том, что он не иностранный агент. «Мемориал» — независимая ни от кого организация, отвечающая только на запрос общества. В этом и проблема — мы независимы. А в авторитарном государстве не может быть ничего неподконтрольного.
