В рубрике «Что нового» The Village встречается с людьми, которые лучше других знают, какие изменения происходят в разных областях городской жизни: в образовании, медицине, этикете или человеческих отношениях. 

В новом выпуске мы поговорили с директором Центра молодёжных исследований НИУ ВШЭ — Санкт-Петербург, доктором социологических наук Еленой Омельченко и выяснили, до скольки лет человек может считаться молодым, откуда взялся «Крым наш» в головах нынешних 20-летних и что объединяет гопников с готами. 

Про поколение

— Молодой возраст в сегодняшней России — это до скольки лет? В 2013 году Госдума собиралась повышать планку молодого возраста до 35 лет, в отдельных регионах так и есть, в других молодыми считаются до 30 лет. Но это политика, а как обстоят дела с точки зрения социологии?

— В любой стране возраст начала и завершения молодости конструируется в зависимости от политических и культурных задач. Приведу несколько фактов из нашего прошлого. Известно, что в гражданскую войну будущий писатель Аркадий Гайдар в 16 лет уже командовал полком. С другой стороны, в эпоху застоя художники считались молодыми до 45–50 лет, что соответствовало среднему возрасту партийной верхушки. Когда начинаются игры с возрастом, нужно смотреть, в чьих они интересах.

Мы считаем, что сегодня 30–35 лет — действительно завершение возраста молодости. Границы молодого возраста связаны с расчётами: когда человек может стать полноценным членом общества? Когда он способен социализироваться и выполнять функции, предписанные взрослому человеку? В ситуации кризиса, роста молодёжной безработицы, мы видим, что раньше, чем к 30–35 годам, юноши и девушки — в общей массе — зрелыми полноценными членами общества стать не могут. 

— Есть ли какое-нибудь определение для сегодняшнего молодого поколения? Понятно, что оно не гомогенное, но, возможно, есть какой-то обобщающий термин? Как, например, «поколение Pepsi», или «поколение Х», или вот сейчас тех, кто родился после 1980 года, называют миллениалами. 

— Когда мы пытаемся определить молодёжь, то ищем её либо через возраст, либо через поколенческие различия, либо через культурные символы и знаки. При этом поколенческий подход является одним из самых традиционных в поиске этой самой молодёжи. И здесь социологи часто вступают в противоречие с литераторами и журналистами, потому что последние ищут некие метафоры, яркие образы: с именами легче работать. Но социологам, наоборот, сложно работать с поколенческими именами: они слишком общие.

Философ и социолог Карл Маннгейм определял поколение как людей, переживших некий эпохальный значимый исторический опыт. Совместное переживание этого опыта порождает поколенческие синдромы, то есть схожую реакцию, которая затем проявляется на протяжении всей последующей жизни. В этом смысле поколение шестидесятников — более социологический термин, чем «поколение Х». Потому что «поколение Х» — это художественный образ, выдуманный писателем Дугласом Коуплендом. А в термине «шестидесятники» отразились достаточно разношёрстные и всё же схожие ощущения — мира, жизни. Это был период веры в то, что кино, литература, искусство способны поменять ментальность народа, период социального оптимизма.

Если искать какое-то поколенческое переживание, которое может сформировать некие общие тренды среди нынешних 20–25-летних, то это скорее всего Украина и Крым. Это новый толчок, который принципиально поменял представления о возможностях, границах. Это очень сложные переживания войны, близкой смерти, близкого риска, возможности моментальных геополитических изменений — но ещё и переживания особого патриотического бума, который отчасти навязывается и, согласно нашим исследованиям, пока воспринимается как фон. 

— То есть одним словом нынешнее поколение не промаркировать?

— Можно сказать «поколение Крыма».

 

 

 

 

Если искать какое-то поколенческое переживание, которое может сформировать некие общие тренды среди нынешних 20–25-летних, то это скорее всего Украина и Крым

 

Про патриотизм

— Что это за исследование, согласно которому патриотизм сегодня не так уж всеохватен и воспринимается как фон?

— Центр молодёжных исследований делал три захода в тему патриотизма. В конце прошлого столетия мы проводили исследование Looking West, оно было посвящено тому, как российская молодёжь воспринимает Запад. Тогда мы зафиксировали рост стихийного патриотизма — другие исследователи ещё называют его «обиженным патриотизмом». Когда хочется защищать Родину несмотря ни на что. На Западе более продвинутая цивилизация — зато у нас народ душевный. У нас умеют отдыхать — не то что в Америке. И так далее. Мы тогда писали, что заигрывать с патриотическими чувствами очень опасно, потому что патриотизм, ксенофобия, национализм невероятно близки.

В середине 2000-х мы проводили опросы в Петербурге и Воркуте, пытаясь протестировать патриотизм на связь с желанием остаться в городе, стране, где родился молодой человек. Воркута была городом, из которого уезжают, а Петербург — в который приезжают, молодёжная и субкультурная Мекка. И тогда мы увидели рост имперских чувств, ксенофобных настроений, причём в Петербурге уровень ксенофобии был выше, чем в Воркуте. Это был патриотизм не обиженный, а связанный с гордостью. А гордость ассоциируется с определённым превосходством.

Последний проект My Place был посвящён исторической памяти и отношению к прошлому молодёжи из четырнадцати стран. Мы, в частности, проводили исследования в Петербурге и Выборге и увидели рост патриотических чувств. Однако вот что интересно. Когда во время интервью мы спрашивали у респондентов, что стоит за их патриотическими чувствами, нам повторяли расхожие вещи, стереотипы. Чувства могли не коррелировать с желанием остаться, служить в армии, с жертвенностью, которая сейчас часто приписывается молодёжи. То есть сегодня можно говорить о патриотизме как об определённом способе присоединения к большинству. Это прагматический патриотизм. Он может быть выгодным коммерчески или статусно. Вовсе не обязательно человек действительно испытывает патриотические чувства — и вряд ли он завтра встанет под ружьё, пойдёт что-то защищать.

— Откуда взялся «Крым наш», имперское сознание в 20-летних людях, которые родились после распада СССР?

— В рамках проекта My Place мы исследовали внутрисемейную передачу памяти. Брали по три поколения в каждой из исследуемых семей: например, бабушка, мама и ребёнок. Выясняли, как передаётся советское, каким образом оно присутствует в повседневности молодого человека или девушки, которые социализировались в отличной от обстановки СССР ситуации. На наш взгляд, семейное воспитание влияет более существенным образом, чем политическое дискурсивное навязывание. То есть роль играет история семьи, причём история не столько родителей, сколько бабушек и дедушек. Как ни странно, произошло отторжение: родители, пережившие лихие 90-е, в сознании поколения 20–25-летних являются лузерами, неудачниками. А вот дедушки и бабушки...

— Которые воевали?

— Не только воевали, но и поднимали страну. Наличие героического прошлого может помочь обрести идею. Для молодого возраста (это хорошо понимали и в Союзе, и в нацистской Германии) важно, что гуру, учитель, лидер должен дать чёткую, понятную, открытую идею. В этом возрасте есть жажда формулировки смысла. Кто окажется этим гуру? Как бы ни пытались это отрицать, но Путин даёт — через семейную историю — идею советского прошлого с очевидными целями, с понятными задачами, с чётко расставленными ориентирами, с сильной страной, с ощущением русскости.

Молодёжь — наиболее политически мобилизуемая часть любого общества не только потому, что она хочет идею, но и ещё и потому, что она зависима от власти. Зависима экономически, физически, материально, культурно. Любого рода воспитатели — будь то родители, учителя, политики — обладают властью. Молодёжь — очень привлекательный объект власти. Поэтому все, кто стремятся к власти, первое, что делают, — завоёвывают молодёжь. 

 

 

Про патриархальность 

— Почему именно молодые часто отстаивают консервативные, патриархальные ценности? Например, в стане активистов, борющихся за запрет абортов, много молодых несемейных людей. И по другую сторону баррикад тоже в основном молодые люди.

— Период взросления и социализации с 12 до 20 лет — самый формативный. Каждый юноша и каждая девушка в какой-то момент встаёт перед выбором: включиться в так называемых нормальных, лояльных — в молодёжный мейнстрим? Или стать продвинутыми? Во всех странах мира есть нормальная социализация и есть продвинутая. Эти термины придуманы не нами, сами ребята себя так обозначают. Гопничество — крайняя степень нормальных пацанов, наиболее радикальное крыло нормальной молодёжи. Такая молодёжь — конвенциональное большинство, то самое, которое воспроизводит паттерные модели взрослого большинства. Такой молодёжи в любом поколении, в любом обществе до 70–80 %. Продвинутых — 20–30 %, а когда государство совсем консервативно ориентировано — 5–7 %. Радикальное крыло продвинутых — субкультура, андеграунд, альтернатива.

Обе жизненные стратегии — нормальность и продвинутость — мы определяем через то, на что ориентирован тот или иной молодой человек. Нормальные ориентированы на защиту своей локальности: это может быть двор, квартал, город, русский язык, обычный нормативный гендерный порядок. В общем, своё, настоящее, укоренённое, семейное, патриархальное. А продвинутые — это открытость новому, ориентация на глобальное, на более либерализированный гендерный порядок (хотя и не в 100 % случаев). Нормальные и продвинутые всегда находятся в конфронтации.

 

 

Последние 5–10 лет происходит ещё одно переформатирование молодёжных сцен, и теперь мы говорим не о субкультурах, а о солидарностях. Происходит очень интересная вещь: молодёжь начинает объединяться не с точки зрения групповой идентичности, а с точки зрения разделения каких-либо ценностей. И это оказывается подчас более важным, чем принадлежность к той или иной культурной сцене. Например, один из самых сильных векторов, по которому проходит разделение, — это гендер. Возьмём панк-молебен Pussy Riot — после него как трещина прошла: внутри любой субкультурной сцены мы начинаем обнаруживать людей, которые придерживаются радикально противоположных взглядов на гендерное равенство, феминизм. 

Будет как в советское время. Все субкультуры будут существовать в андеграунде

 

Или другой вектор: вопрос ксенофобии. Мы изучали анархистов, антифа, скинхедов, готов, националистов — везде нашли прямые или опосредованные отголоски раскола. Итак, три вектора, по которым идёт раскол, — гендер, ксенофобия и Крым. И отношение к тому или иному вопросу оказывается в каких-то моментах значимей, чем субкультурная принадлежность. Поэтому мы и говорим о солидарностях. Это разделённость ценностей, которая может объединять молодёжь из субкультурных групп и мейнстримную, иногда даже гопников. Это способ мобилизации, в том числе политической.

— К чему это может привести?

— Будет как в советское время. Все субкультуры будут существовать в андеграунде. Вспомним советское время, когда первые стиляги, хиппи подвергались легитимному насилию. Они подвергались открытой стигме: на комсомольских собраниях их разбирали, исключали из университетов. Это открытое противостояние, которое легитимируется властью, видящей в субкультуре опасность для культуры, духовного развития, национального здоровья. Субкультура начинает расцениваться как политическое инакомыслие, хотя субкультура — это культурное, а не политическое сопротивление. В итоге — единообразное, гомогенное общество. 

 

 

Про субкультуры

— В связи со всем сказанным, правильно ли я понимаю, что сейчас нет новых субкультур? В 2000-е были эмо — и, кажется, это последнее яркое явление, которое можно вспомнить.

— Да, возможно. По крайней мере, одно из последних исследований, связанных с гот-сценой Петербурга, показало, что она действительно сворачивается. Сворачивание субкультурной активности говорит о том, что общество закрывается. Нет, совсем субкультурные сцены никогда не исчезнут: они связаны со спецификой поиска групповой идентичности нормальными и продвинутыми. Но что останется или что станет площадками для объединения, пока сложно предположить. При этом если продолжать разговор о солидарностях — они не вечные, это временные соединения. Они могут быть событийными: например, вспомним события вокруг выборов в Госдуму, когда молодёжь — одно поколение — оказалась по разные стороны баррикад. С одной стороны стояли «Наши» — и среди них были те, кто делал это искренне. С другой стороны — так называемые хипстеры, «городские разбуженные». Или, например, первый «щелчок» — запрет московского гей-парада в 2006 году. И вдруг мы обнаруживаем, что скинхеды оказываются в одной упряжке с хоругвеносцами и пенсионерами. Классический пример событийной солидарности. Казалось бы, это невозможно — ан нет.

— Сразу вспомнила такой случай. В Петербурге в прошлое воскресенье проходил форум евронационалистов. Перед гостиницей, где всё это дело заседало, собрался полустихийный протест — в основном левые и либералы. И в какой-то момент подошли странные ребята: бритоголовые, в мартенсах. Типичные скинхеды — но какие? Все на них смотрели с некоторой опаской, мол, вы за кого: за нас или за них? Потом кто-то решился спросить, и парни объяснили: «Видите, у нас шнурки в ботинках красные? Это значит, что мы левые скинхеды». Оказалось, ребята из Купчина, слушают хардкор, узнали про протестный движ — и пришли поддержать. Субкультурные знаки — шнурки эти — самостоятельно считать не смог никто.

— Это ещё одна примета, которая помогает формироваться солидарностям: все субкультурные сцены внутри себя стали невероятно дробными. Мы изучали тех же скинхедов: действительно, есть шарпы, раши, антифа, бонхеды (прогопнические скины). И если ты некомпетентен, считывание знаков происходит неправильно. Кроме того, символы и знаки усложнились. Почему это происходит? В поиске эксклюзивности молодой человек не может останавливаться. Для того чтобы состоялась идентификация, недостаточно быть просто панком — нужно быть панком-феминистом, или анархо-панком, или панком-зоозащитником. Внутри субкультуры, например анархистов, люди не всегда найдут общий язык друг с другом, хотя и могут объединиться на некое действие против корпорации.

Многие субкультуры уходят от прямой фиксации имиджа: панк не обязательно с ирокезом и вовсе не обязательно грязный — он просто панк в душе и спокойно присутствует в тусовке. Это реакция на политические изменения. Я не считаю, что в Европе всё так уж хорошо, но вот простое наблюдение. У людей, которые занимаются исследованиями субкультур, есть своя оптика, позволяющая, приехав в страну или город, определить, в каком — на первый взгляд — состоянии находится общество. Так, мы приходим на Пикадилли в Лондоне — и видим разношёрстность: сидят в хиджабах, рядом хип-хоп танцуют, дальше — хиппи и так далее. Может, завтра они будут драться друг с другом, но здесь, публично, они вместе. С другой стороны, мы проводили исследование в Абхазии — это был очень сложный период, 2000-е, тяжёлые воспоминания о войне. Мы изучали молодёжь Абхазии, и ни одного субкультурщика обнаружить не смогли. Потому что их не может быть, когда война. 

  

 

Про веганов и фриганов

— Есть ли сейчас такое, что очень большую роль стала играть еда — и отношение к ней? Я в данном случае имею в виду жёсткое разделение на веганов и мясоедов — вплоть до радикального. Недавно, например, была история с разгромом мясной лавки «Страшный сон вегана» в Петербурге.

— Еда как маркер разделённости и субкультурной идентичности — это, как и в случае с хипстерами, знак формирования среднего класса. И в приведённом примере могла сработать просто классовая неприязнь. Объяснение простое: подобное поведение есть результат достатка и более свободного выбора.

Вообще радикальность может развиваться по разным векторам, и в данном случае радикализм связан с потреблением. Можно назвать не только веганство как отказ от определённой пищи, но и, например, фриганство как потребление того, что выбрасывают. 

— Фриганство, мне кажется, у нас не очень развито, просто потому что быть фриганом в России — где, в отличие от некоторых стран Европы, супермаркеты не выносят на помойку продукты с истекающим сроком годности — не слишком-то удобно.

— Но зато более почётно! Субкультура, будучи глобальным трендом, локализируется. Никогда и нигде не происходит полного автоматического заимствования образа субкультуры. Он всегда модифицируется в зависимости от социальной среды и ситуации. Мой любимый пример: армянский рэп.

— Есть такой?

— Конечно, рэп есть везде. Как и в случае с российскими скинхедами: если классический скинхед отстаивает образ белого нордического мужчины — как может быть славянский скинхед? Любое воспроизводство глобального тренда наполняется локальным содержанием. 

P. S. 

— Как вам кажется, каким будет через 20 лет нынешнее «поколение Крыма»?

— Я оптимист и думаю, что через 20 лет существование какого-то абсолютно закрытого общества, режима, системы просто невозможно. И я думаю, нынешние молодые будут похожи на своих западных сверстников, потому что Россия — это всё-таки Европа. Моё глубокое убеждение, что Россия — не Азия. Европа — в смысле продвинутости, цивилизованности, открытости культуры. Конечно, локально своё, доморощенное, российское и советское сохранится. Причём советское не в смысле готовности к какому-то равенству всех со всеми и лояльности. Нет. На мой взгляд, советское передаётся в российском менталитете в форме коллективизма: если Запад — это в большей степени индивидуальный биографический проект, то Россия — коллективный биографический проект. Это жажда быть частью общности, присоединиться и реализовывать не только свои личные интересы, но более широкой общности — народа, поколения, фирмы. Это, наверное, восточное в нас. Но советское через 20 лет не помешает нашей интегрированности в Европу, надеюсь. 

 

   

Фотографии: Дима Цыренщиков