Автор «Постлюбви» — о семье будущего и телах, изношенных политикой Интервью с Виктором Вилисовым

— Когда я питчил интервью с тобой другому медиа, меня спросили, эксперт ли ты, и я не нашел, что ответить. Тебя ведь постоянно упрекают в непрофессионализме: так было после выхода книжки и про современный театр, и про современную любовь.

— Ну да, в области знаний и вообще культуры до сих пор по инерции существует такая дихотомия, что есть эксперты и профессионалы, а есть дилетанты и любители, и последних нельзя подпускать к профессиональной сфере и тем более производству знаний. Это смешная позиция, которая игнорирует все, что произошло со способами обмена информацией и условиями труда людей за последние 100 лет, особенно в нашей так называемой гуманитарной сфере. Понятно, что экспертность — это такой маячок, помогающий ориентироваться в мире, но мы из повседневного опыта, доступного всем (особенно в России), видим, что позиция эксперта или профессионала не гарантирует ничего, человек может 20 лет быть доцентом, пройти весь традиционный путь образования и профподготовки и остаться идиотом. Врачи шесть лет учатся в институте и на приеме начинают гуглить ваши симптомы — и так далее. Моя позиция не против экспертности, она за то, чтобы принять как легитимные другие способы производства и распространения знания. Последние пять месяцев я пишу журналистские тексты о ***** и вижу, как некоторые смеются: хаха, писал про театр, про гендерные политики, а теперь военный эксперт. То есть работе отказывается в легитимности даже до соприкосновения с ней. Меня это не напрягает, но мне не кажется это продуктивным, если нас действительно интересует производство и распространение интересного, важного, динамичного знания, а не просто воспроизводство иерархий. В процессе ресерча для «Постлюбви» самые интересные книги, которые я читал, были написаны как раз такими бастардами от академии, независимыми исследователями, которым тесно в рамках университетов, даже американских и европейских. В знании, которое мне интересно и которое, как мне кажется, я отчасти произвожу, мне кажется важным именно вот этот сход вагонов с рельсов, отлет от конвенциональных траекторий.

— «Постлюбовь» вышла на третьем месяце *****, и ты написал в посте-анонсе, что «это будет особо важная книжка для военной и поствоенной России, потому что она подсказывает, как оставить позади все то, что делает ***** и структурное насилие возможным». Как?

— То, что Россия начала *****, многие связывают с тем, что у нас недемократический политический режим. А демократический режим люди понимают в основном как набор институтов — судебных, выборных, законодательных. Мне же кажется, что демократия — это главным образом не институты, а коммуникационная культура. Особый тип общения, принятый в обществе, когда насилие даже не всплывает как допустимый способ решения конфликтов. В России сегодня абсолютно уничтожена публичная сфера, власти последние 30 лет, да и в СССР тоже активно работали на атомизацию людей. На это же работает неолиберальный режим, сгустки которого к нам заносятся потребительской культурой, сосредоточивающей внимание на индивиде и его личном выборе. Короче, люди разучились между собой общаться, и у них нет места (публичной сферы), где это можно делать. Мне кажется, что это один из главных факторов, делающих насилие возможным. И в «Постлюбви» много внимания уделено тому, какой вообще может быть публичная сфера, как может выглядеть демократическая коммуникативная модель в этой части мира. Один из ключевых вопросов книжки — как людям быть вместе. Чекистский режим тоже очень озабочен этим вопросом, только в его понимании «быть вместе» значит «единым фронтом за родину». А меня интересует то, как людям быть вместе и начать обсуждать свое сосуществование, а не грызть друг друга или отчуждаться.

— Ты говоришь, что шагал от себя — начал писать «Постлюбовь», отталкиваясь от собственного фундаментального вопроса, как сегодня быть вместе. С какими частями книжки у тебя наибольшее личное перекликание или, наоборот, конфликт?

— Ты знаешь, что у меня есть опыт абьюзивных отношений, в которых я был абьюзером. Это было одним из персональных импульсов, чтобы написать эту книжку. Я в какой-то момент испугался себя и, как многие люди с мужской гендерной социализацией делают, вместо визита к терапевту решил написать книгу. Я уже тогда подозревал, что то, что мы делаем в отношениях и вообще в жизни, — это не индивидуальные выборы, а часть какой-то большой культуры, у которой есть принудительный эффект. И мне хотелось приблизиться к пониманию границ этой культуры. Объяснение, что просто есть хорошие люди и плохие, мне не казалось убедительным. Выводы сделаны, но я хочу сказать, что вообще процесс личных изменений и тем более изменений в социальной ткани, особенно когда речь идет об отношениях между людьми, — длинный и сложный.

Можно многое понимать головой, но продолжать действовать по старым привычкам. Если тебе не повезло в жизни быть травмированным чем-то и продлевать эту травму через себя в мир, то нужно серьезное усилие, чтобы перестать протягивать через себя этот континуум насилия. В книге какой-то процент текста — такая риторическая магия, которая читается возбуждающе (про квирное будущее, про номадизм), но, когда начинаешь прикладывать это на свою повседневность, оно не прикладывается. Но здесь главное — не думать, что утопия нереализуема; просто она довольно медленно реализуема.

— Первый тираж разлетелся через несколько недель — «Постлюбовь» прочитала даже моя мама, причем как пособие по погружению в современный дискурс, гуглила и выписывала неизвестные ей слова. Говорит, что поняла, «как выгодны семьи, потому что государству ими легко управлять», но все-таки волнуется, «что тогда нас ждет в будущем, если все будут по отдельности». Что ей ответить?

— А что значит «по отдельности»? У меня в книге, конкретно в главе про семьи, как раз противоположный вывод. Что именно нуклеарная семья, появившаяся не так давно, — изолированная ячейка, а нужно двигаться к гораздо большей связности, включать в то, что сегодня является семьей, большее количество людей и других существ.

— У тебя очень интенсивное онлайн-присутствие. А менял ли ты как-то специально направленность своего медиаресурса после 24 февраля? Есть ли отторжение в постинге повседневности, якобы перетягивающем одеяло внимания с новостей о происходящем в Украине?

— Я стал делать длинные паузы в онлайн-присутствии. Первый месяц я, как и многие, вообще замер. Но вообще это такой проклятый вопрос, про который люди зачем-то спорят все время, — можно ли постить мирную жизнь во время ***** или нельзя. У меня такое мнение — нет никакой мирной жизни. Я сейчас делаю перфолекцию про *****, и там большой кусок текста посвящен этому — что во второй половине XX и в начале XXI века ***** спустилась с очевидного уровня на неочевидный. Что даже то, что кажется мирной жизнью, на самом деле пропитано военными динамиками, что насилие размазывается по повседневности. Поэтому мне не кажется продуктивным вот это разделение, что там *****, а тут мирная жизнь. ***** там — это всегда ***** здесь, давайте из этого исходить. Когда ваш друг постит, как он радостный ест круассан в Egglessent, это не «картины мирной жизни» — это человек ест круассан во время *****. Инвестировать усилия в то, чтобы клеймить частных людей за их соцмедиа-стратегии — мне кажется, вообще последнее дело.

  Через какое-то время начнут банить небольшие издательства и жестко контролировать или отжимать целиком крупные