Автор «Постлюбви» — о семье будущего и телах, изношенных политикой Интервью с Виктором Вилисовым

«Люди объясняются в любви, но сама любовь остается без объяснения», — говорится в начале книги «Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей». Это 460-страничное введение в современную квир-мысль, выпущенное издательством АСТ в мае этого года и ставшее бестселлером. Автор «Постлюбви» Виктор Вилисов за последние несколько лет сменил несколько профессиональных идентичностей — от театрального критика до AR-художника и нонфикшен-автора, который написал несколько статей о теории *****. Одним из импульсов для написания книги о любви стало то, что обнаружил себя в абьюзивных отношениях в качестве автора насилия и решил избавиться от этого паттерна.
По просьбе The Village журналист Олег Циплаков поговорил с Вилисовым о риторической магии его книги и том, почему она до сих пор не забанена властями, привычности насилия и антивоенном искусстве, вынужденной эмиграции и призыве «остаться со смутой».
— Когда я питчил интервью с тобой другому медиа, меня спросили, эксперт ли ты, и я не нашел, что ответить. Тебя ведь постоянно упрекают в непрофессионализме: так было после выхода книжки и про современный театр, и про современную любовь.
— Ну да, в области знаний и вообще культуры до сих пор по инерции существует такая дихотомия, что есть эксперты и профессионалы, а есть дилетанты и любители, и последних нельзя подпускать к профессиональной сфере и тем более производству знаний. Это смешная позиция, которая игнорирует все, что произошло со способами обмена информацией и условиями труда людей за последние 100 лет, особенно в нашей так называемой гуманитарной сфере. Понятно, что экспертность — это такой маячок, помогающий ориентироваться в мире, но мы из повседневного опыта, доступного всем (особенно в России), видим, что позиция эксперта или профессионала не гарантирует ничего, человек может 20 лет быть доцентом, пройти весь традиционный путь образования и профподготовки и остаться идиотом. Врачи шесть лет учатся в институте и на приеме начинают гуглить ваши симптомы — и так далее. Моя позиция не против экспертности, она за то, чтобы принять как легитимные другие способы производства и распространения знания. Последние пять месяцев я пишу журналистские тексты о ***** и вижу, как некоторые смеются: хаха, писал про театр, про гендерные политики, а теперь военный эксперт. То есть работе отказывается в легитимности даже до соприкосновения с ней. Меня это не напрягает, но мне не кажется это продуктивным, если нас действительно интересует производство и распространение интересного, важного, динамичного знания, а не просто воспроизводство иерархий. В процессе ресерча для «Постлюбви» самые интересные книги, которые я читал, были написаны как раз такими бастардами от академии, независимыми исследователями, которым тесно в рамках университетов, даже американских и европейских. В знании, которое мне интересно и которое, как мне кажется, я отчасти произвожу, мне кажется важным именно вот этот сход вагонов с рельсов, отлет от конвенциональных траекторий.
Люди разучились между собой общаться, и у них нет публичной сферы, где это можно делать, — это один из главных факторов, делающих насилие возможным
— «Постлюбовь» вышла на третьем месяце *****, и ты написал в посте-анонсе, что «это будет особо важная книжка для военной и поствоенной России, потому что она подсказывает, как оставить позади все то, что делает ***** и структурное насилие возможным». Как?
— То, что Россия начала *****, многие связывают с тем, что у нас недемократический политический режим. А демократический режим люди понимают в основном как набор институтов — судебных, выборных, законодательных. Мне же кажется, что демократия — это главным образом не институты, а коммуникационная культура. Особый тип общения, принятый в обществе, когда насилие даже не всплывает как допустимый способ решения конфликтов. В России сегодня абсолютно уничтожена публичная сфера, власти последние 30 лет, да и в СССР тоже активно работали на атомизацию людей. На это же работает неолиберальный режим, сгустки которого к нам заносятся потребительской культурой, сосредоточивающей внимание на индивиде и его личном выборе. Короче, люди разучились между собой общаться, и у них нет места (публичной сферы), где это можно делать. Мне кажется, что это один из главных факторов, делающих насилие возможным. И в «Постлюбви» много внимания уделено тому, какой вообще может быть публичная сфера, как может выглядеть демократическая коммуникативная модель в этой части мира. Один из ключевых вопросов книжки — как людям быть вместе. Чекистский режим тоже очень озабочен этим вопросом, только в его понимании «быть вместе» значит «единым фронтом за родину». А меня интересует то, как людям быть вместе и начать обсуждать свое сосуществование, а не грызть друг друга или отчуждаться.

— Ты говоришь, что шагал от себя — начал писать «Постлюбовь», отталкиваясь от собственного фундаментального вопроса, как сегодня быть вместе. С какими частями книжки у тебя наибольшее личное перекликание или, наоборот, конфликт?
— Ты знаешь, что у меня есть опыт абьюзивных отношений, в которых я был абьюзером. Это было одним из персональных импульсов, чтобы написать эту книжку. Я в какой-то момент испугался себя и, как многие люди с мужской гендерной социализацией делают, вместо визита к терапевту решил написать книгу. Я уже тогда подозревал, что то, что мы делаем в отношениях и вообще в жизни, — это не индивидуальные выборы, а часть какой-то большой культуры, у которой есть принудительный эффект. И мне хотелось приблизиться к пониманию границ этой культуры. Объяснение, что просто есть хорошие люди и плохие, мне не казалось убедительным. Выводы сделаны, но я хочу сказать, что вообще процесс личных изменений и тем более изменений в социальной ткани, особенно когда речь идет об отношениях между людьми, — длинный и сложный.
Можно многое понимать головой, но продолжать действовать по старым привычкам. Если тебе не повезло в жизни быть травмированным чем-то и продлевать эту травму через себя в мир, то нужно серьезное усилие, чтобы перестать протягивать через себя этот континуум насилия. В книге какой-то процент текста — такая риторическая магия, которая читается возбуждающе (про квирное будущее, про номадизм), но, когда начинаешь прикладывать это на свою повседневность, оно не прикладывается. Но здесь главное — не думать, что утопия нереализуема; просто она довольно медленно реализуема.
Когда ваш друг постит, как он радостный ест круассан в Eggsellent, это не «картины мирной жизни» — это человек ест круассан во время *****
— Первый тираж разлетелся через несколько недель — «Постлюбовь» прочитала даже моя мама, причем как пособие по погружению в современный дискурс, гуглила и выписывала неизвестные ей слова. Говорит, что поняла, «как выгодны семьи, потому что государству ими легко управлять», но все-таки волнуется, «что тогда нас ждет в будущем, если все будут по отдельности». Что ей ответить?
— А что значит «по отдельности»? У меня в книге, конкретно в главе про семьи, как раз противоположный вывод. Что именно нуклеарная семья, появившаяся не так давно, — изолированная ячейка, а нужно двигаться к гораздо большей связности, включать в то, что сегодня является семьей, большее количество людей и других существ.
— У тебя очень интенсивное онлайн-присутствие. А менял ли ты как-то специально направленность своего медиаресурса после 24 февраля? Есть ли отторжение в постинге повседневности, якобы перетягивающем одеяло внимания с новостей о происходящем в Украине?
— Я стал делать длинные паузы в онлайн-присутствии. Первый месяц я, как и многие, вообще замер. Но вообще это такой проклятый вопрос, про который люди зачем-то спорят все время, — можно ли постить мирную жизнь во время ***** или нельзя. У меня такое мнение — нет никакой мирной жизни. Я сейчас делаю перфолекцию про *****, и там большой кусок текста посвящен этому — что во второй половине XX и в начале XXI века ***** спустилась с очевидного уровня на неочевидный. Что даже то, что кажется мирной жизнью, на самом деле пропитано военными динамиками, что насилие размазывается по повседневности. Поэтому мне не кажется продуктивным вот это разделение, что там *****, а тут мирная жизнь. ***** там — это всегда ***** здесь, давайте из этого исходить. Когда ваш друг постит, как он радостный ест круассан в Egglessent, это не «картины мирной жизни» — это человек ест круассан во время *****. Инвестировать усилия в то, чтобы клеймить частных людей за их соцмедиа-стратегии — мне кажется, вообще последнее дело.
— То, что 24 февраля ты был не в России, до этого ни разу из нее надолго не выезжая, — совпадение. С тех пор были восемь стран и 23 города — больше пяти месяцев у тебя длится режим номадизма, в котором ты не жил прежде, но о котором в «Постлюбви» целая глава. Как за это время менялись твои тело и голова?
— Я эти пять месяцев, как и многие, живу в лимбе. Мне не кажется корректным жаловаться, потому что я все это время в относительной безопасности, но вообще это довольно ужасно. Это не тот номадизм, о котором я писал в книге, это вынужденная миграция. Я растерял любые амбиции, все, что я хотел делать до *****, теперь кажется нерелевантным. Я еще никогда так явно не чувствовал, как у меня отбирают время жизни, это очень горькое чувство. Но я все время себе напоминаю, что многие люди мигрируют в гораздо более незащищенном положении, украинцы остаются без домов в буквальном смысле, тысячи людей просто лишаются жизни. Поэтому эти пять месяцев — такой маятник между ужасом и чувством вины. У меня в книге есть такая формулировка Лорен Берлант — про «тела, изношенные политикой». Вот я сейчас чувствую это очень остро, как мое тело изнашивается чужими политиками.
Через какое-то время начнут банить небольшие издательства и жестко контролировать или отжимать целиком крупные
— По чему ты тоскуешь? И как формулируешь невозможность быть сегодня в России для себя?
— Я реально люблю Петербург, мне там было суперкомфортно, даже в последние пару лет, когда совсем активно повылазила вся ментовская шобла, которая рулит городом. Я не собирался оттуда уезжать. А тоска — это то, что проявляется в любой транзитный период. Я вот сейчас жил в Болгарии месяц и читал о том, как у граждан постсоциалистических стран была особая тоска по этим режимам, даже если они понимали, что они были адские. Если Россия развалится, у граждан на этой территории будет построссийская тоска, наверняка даже у меня будет. Это такая природа ностальгии, когда что-то, что было частью твоей жизни, насильственно вынимают, оно еще какое-то время саднит. И я не могу сейчас туда вернуться, потому что это небезопасно, ну и потому что на улице придется смотреть на буквы Z и объявления о наборе на контракт.
— Как и первый, второй тираж «Постлюбви» явно поступит во все книжные и интернет-магазины России. Как ты сам объясняешь, почему такую подрывную книжку не банят?
— Очень просто объясняю: если что-то подрывное в РФ не забанено, значит, до него просто не добрались. До книжек пока не добрались полностью, хотя в регионах уже начинают изымать что-то из библиотек по доносам. Ну и книжки сложно контролировать, их же очень много, надо каждую оценить, по обложке не всегда понятно, что там внутри. Подозреваю, что через какое-то время начнут банить небольшие издательства и жестко контролировать или отжимать целиком крупные.
— Какое искусство сейчас надо делать?
— У меня вот-вот выйдет текст о том, как перформанс может быть антивоенным протестом и как он работал в качестве такового последние 100 лет. Мне кажется, что роль искусства недооценена — многие думают, что арт может быть максимум комментарием к трагедии, но вообще-то роль, например, перформативности в конструировании нарративов (которые приводят к социальным изменениям) — колоссальная. Я смотрю на историю превращения художников в активистов, вижу, как сегодня многие художники радикализуются, —мне кажется, это продуктивный процесс. А советовать, какое искусство, кому и когда делать, вообще не мое дело. Сценарии жизней максимально разнообразны, все крутятся как могут.
— Тебе не кажется, в противовес «стремящейся русской культуре», что продуктивнее всего сегодня молчать и уменьшаться?
— У меня простая стратегия — минимизировать свое присутствие в том, что нормализует текущую ситуацию или старые паттерны жизни и максимизировать присутствие в том, что хоть как-то приближает перемены. Мне не кажется, что молчать и уменьшаться политически продуктивно.

— Ты критикуешь неолиберализм с его культом продуктивности, но сам бесконечно что-то производишь и говоришь, что «культура отдыха является для тебя некомфортной». Это обусловлено только твоей прекарной уязвимостью? И если бы тебе не нужно было постоянно зарабатывать на своих проектах, то паузы были бы дольше?
— Я в последние года два стал делать гораздо меньше всего. Стараюсь экономнее выплескивать себя в мир и вообще тратить меньше энергии — во время ***** я, например, перешел с трехразового на двухразовое питание. Но вообще да, нахожусь за пределами институций. Точнее, у меня быстро меняются интересы и форматы деятельности, а в таком режиме просто никто не захочет держать тебя на зарплате. Это толкает к чуть более активному движению, чем могло бы быть, если бы у нас был безусловный базовый доход. Но вопрос о производстве тоже интересный — в строгом смысле я мало что произвожу нового. Я такой паразитик на сайте Libgen (Library Genesis — онлайн-хранилище с пиратским коллекциями произведений, в основном научной тематики. — Прим. ред.). Я просто читаю чужие книжки, объединяю одно с другим и выдаю в формате необычных информационных продуктов. Скорее, я перерабатыватель, чем производитель.
— Есть ли у тебя образ будущего, был ли когда-то? И важна ли вообще для тебя эта категория?
— Я маниакально много думал о будущем раньше, но это были такие техновизионерские мысли, как любят думать о будущем поклонники Илона Маска. Есть такой термин «лонгтермизм», когда люди ради мифической пользы в будущем забивают на любой ущерб в настоящем. Сейчас такой образ мыслей кажется мне чудовищным, и на самом деле его могут позволить себе только очень привилегированные люди. Большинство людей не думают о будущем, они перебиваются: где взять денег, на что собрать ребенка в школу, как вылечить зубы. Если вывести это на более абстрактный и политический уровень, мне нравится призыв Донны Харауэй «оставаться со смутой», оставаться с проблематичным настоящим, не укатываясь в радикальные утопии. Про это же пишет, например, философ Брайан Массуми в книжке про аффект: сосредоточиваться на ближайшем небольшом шаге (вместо большой картины будущего) — не значит соглашаться на меньшее; это значит просто более интенсивно присутствовать в настоящем. И мне кажется, это более продуктивная политическая стратегия, чем фантазировать про большой образ будущего.
— Что спасет мир, Вить?
— Глобальные усилия по предотвращению климатической катастрофы.
Фотографии: личный архивВиктора Вилисова