Настя Пальчикова и Полина Гухман — о «Маше», 90-х и конце русского пацанства

Когда на улице начинали стрелять, саратовские дети знали, что надо делать. «Это входило в пакет воспитания», — вспоминает Настя Пальчикова, 38-летняя сценаристка, недавно дебютировавшая в режиссуре с фильмом «Маша», в общих чертах основанным на ее детстве. «Нам было лет по 12–13, когда мы сидели в садике и началась перестрелка — мы спрятались под беседку. А один из наших парней побежал ложиться под машину — и его убило шальной пулей. И мы пошли огромной толпой говорить его маме, что ее сын только что погиб. Долгое время мы жили с ощущением, что это норма, что так у всех. Я поняла, насколько это страшные истории, только когда стала рассказывать их другим; вдруг увидела округлившиеся от ужаса глаза, мне говорили: „Ты серьезно?! Это все правда?!“ Я, наверное, до сих пор не понимаю, почему это так страшно. Было и было».
Есть в фильме, который вышел в прокат 1 апреля и получил приз за лучший дебют на «Кинотавре», и про это, есть и про другое — это в принципе история взросления. Альтер эго Пальчиковой — 13-летняя Маша (Полина Гухман). Она взрослеет в российской провинции — город не называется, но Поволжье считывается однозначно — в 90-х под опекой местного мафиози Крестного (Максим Суханов) в эпоху, когда бандитские разборки касались каждого школьника, а в кровь месились под шлягеры Наташи Королевой. Жуткая трагедия приведет Машу в Москву — подросшая, она исполнит свою детскую мечту и станет джазовой певицей (Анна Чиповская).
До «Маши» Настя Пальчикова долго работала в кино и писала сценарии, самая известная ее работа — сценарий к фильму Валерия Тодоровского «Большой». «Машу» Настя тоже не собиралась снимать самостоятельно: написала сценарий для продюсеров, но полтора года он ко всеобщему разочарованию лежал на полке. Тогда Настя выкупила собственную работу у продюсера вдвое дороже и решила снимать фильм сама — народная история Маши всем ужасно нравилась. На главную роль утвердили дебютантку из Петербурга — непосредственную и обаятельную Полину Гухман. Теперь Настя Пальчикова готовит следующий фильм тоже по собственному сценарию и не собирается прощаться с режиссерским креслом.
Кинообозреватель The Village Алиса Таёжная встретилась с Настей Пальчиковой и Полиной Гухман после премьеры «Маши» и обсудила с ними отечественных гопников, ранние фильмы Джармуша, жизнь в заброшках и испарившийся дух 90-х, которые сейчас так любят вспоминать в кино.
«Маша»
Режиссер
Анастасия Пальчикова
В кинотеатрах
с 1 апреля
В ролях
В ролях Плина Гухман, Аня Чиповская, Максим Суханов:
Сценарий
Анастасия Пальчикова
«Ей не нужно транслировать эпоху, Маша — просто подросток, который ненавидит маму, любит крестного, впервые влюбляется в мальчика»
— Настя, почему ты решила сама ставить «Машу»? Ты же всегда была сценаристкой.
Настя: Это произошло само собой. Я просто поняла, что эту историю я буду снимать сама. Меня все тогда очень поддержали, в том числе продюсеры, сказали: «Наконец-то Пальчикова собралась снимать». Я хотела бы сделать кино по чужой истории, если появится такой сценарий. Но пока что пишу для себя сама.
— Когда ты начала писать?
Настя: Когда влюбилась в мальчика, который учился во ВГИКе. У нас был роман на два города, (я — в Саратове, он — в Москве), стало понятно, что нужно переезжать. Я подала документы во ВГИК на сценарный. Просто потому, что я до этого училась на филфаке. Я много читала и мало смотрела кино. Про режиссера и оператора я ничего не понимала, а вот про слово худо-бедно понимала. За ночь написала всю прозу, которую нужно было подать для поступления. Дальше я попала в чудный мир кино, из которого вырваться невозможно. С мальчиком я потом развелась, а в кино задержалась.
На пятом курсе от любви к Джармушу я сняла первую короткометражку. Что-то было в его фильмах — какое-то неуловимое обаяние от самого процесса съемок. Когда смотришь его кино, хочется оказаться по ту сторону камеры. Конечно, кроме Джармуша у меня много любимых режиссеров. Соррентино (пожалуй, лучший из современных), я люблю «Звездные войны», люблю раннего Антониони. Герман-старший, Гай Ричи, Тарантино, Иштван Сабо. Во ВГИКе моим любимым фильмом был «Приговоренный к смерти бежал» Брессона и «Назад в будущее».
— Ты пыталась как-то погрузить Полину во время своего детства, чтобы она точнее играла Машу?
Полина: Настя меня ввела в курс дела: что, например, можно было идти по улице и услышать, что начали стрелять. Ну и без ее рассказов я что-то видела: у меня в Питере на улице Дыбенко (у нас это считается очень неблагополучным районом) десять лет назад на улицах валялись шприцы.
Настя: Специально Полине я ничего не рассказывала. Сначала собиралась прочесть ей целую лекцию о 90-х, но потом поняла, что это не нужно. Полина просто должна быть собой. Ей не нужно транслировать эпоху, Маша — просто подросток, который ненавидит маму, любит крестного, впервые влюбляется в мальчика. Я только объяснила ей самые элементарные штуки: например, как жить без телефона.
Полина: Если сейчас у всех отобрать телефоны, люди будут счастливее.
Настя: А представляешь, как на свидание с мальчиком тебе надо будет договариваться? Из телефонной будки звонишь ему домой, никто не берет трубку. Приходишь к нему, дома никого нет. Оставляешь записку под дверью, передаешь соседям, что заходила. Потом он к тебе приходит — таким же длинным путем, через твоих соседей. У нас были заранее обозначены места, где мы встречались. Можно было зайти в определенную беседку в детском садике — проверить, нет ли там твоей девушки. Такие вот штуки.
— Если сравнивать то, как ты взрослела, и взрослеет сейчас Полина, есть ли какая-то поколенческая разница?
Настя: Конечно. Когда я писала «Машу», то как-то на улице увидела маму с девочкой. Они ругались, и мама говорит ей: «Иди сама, я тебя не буду догонять». И девочка, психанув, стала уходить от мамы через двор. Мама увидела, что я их заметила, начала рассказывать мне про дочь, жаловаться — и сказала, что девочке 13 лет. И я прихожу в ужас, потому что вспоминаю все, что со мной происходило в мои 13 лет — в том числе то, про что я пишу сейчас в «Маше». Когда ты маленький, тебе же не кажется, что ты маленький, ты ощущаешь себя довольно взрослым, хотя бы лет на 17. Но тут я смотрю на эту 13-летнюю девочку, которая сваливает от мамы, — и понимаю, что она ребенок совсем. И думаю в ужасе: «Куда ты уходишь, вернись».
Но вообще Полинино поколение более открыто по сравнению с нами, оно подвижнее, мобильнее: они легко принимают и забывают, привыкли жить в бешеном потоке информации. Мне кажется, они легче и свободнее.

Полина: Я бы не сказала, что мы свободнее. Вот ты могла уйти из дома куда угодно одна. А меня выследят по геолокации, пришлют за мной два отряда на супермашинах и заберут меня через пять минут.
Настя: Просто сейчас для тебя свобода — это свалить из дома. А я про внутреннюю свободу. Внутренне ты свободнее. Ты родилась в очень открытом мире, здесь все могут говорить.
Полина: Да, у всех есть личности: они толкают свое мнение. И еще везде этот интернет.
— Пока ты писала сценарий, были какие-то вещи, которые было совсем неприятно вспоминать?
Настя: Когда я написала синопсис, меня прорвало — я рыдала, было прямо хреново. Но к съемкам я пришла уже спокойной — в смысле, к прошлому спокойной. Одна из многих ситуаций из детства, которые я вспоминала, — перестрелка в криминальном районе, где жила моя бабушка. Там очень часто стреляли, и у нас были инструкции, что делать в таких случаях, это входило в пакет воспитания. Нам было лет по 12–13, когда мы сидели в садике и началась перестрелка — мы спрятались под беседку. А один из наших парней побежал ложиться под машину — и его убило шальной пулей. И мы пошли огромной толпой говорить его маме, что ее сын только что погиб. Она сперва решила, что мы прикалываемся. Долгое время мы жили с ощущением, что это норма, что так у всех. Я поняла, насколько это страшные истории, только когда стала рассказывать их другим; вдруг увидела округлившиеся от ужаса глаза, мне говорили: «Ты серьезно?! Это все правда?!» Я, наверное, до сих пор не понимаю, почему это так страшно. Было и было.
— Вы когда-нибудь носили оружие с собой?
Полина: Я никогда с собой ничего не носила. Но сейчас у всех подростков баллончики, а еще штука, которую раскрепляешь и она орет как сирена. И мне даже родители предлагали такую купить. Но я отказалась: это для слабаков.
Настя: Баллончика у меня никогда не было, ножик я недолго носила с собой уже во взрослом возрасте в Москве. А в Саратове я месяц ходила с пистолетом, который украла у парня. Я сбегала из дома, и пистолет был с собой на всякий случай. Я никогда из него не стреляла, а потом вернула парню. Носить с собой оружие — довольно бессмысленная штука, потому что надо уметь им пользоваться. Если не умеешь, оно может навредить тебе.
— Читала Камю, играла на виолончели и ушла в заброшку?
Настя: Я стала поздно возвращаться домой, отбилась от рук, что называется. Мама пыталась привести меня в чувство, мы поругались, и мама сказала: «Если ты такая самостоятельная, корми и содержи себя сама, а пока я это делаю, то будь добра жить на моих условиях!» Сейчас я очень хорошо ее понимаю, а тогда психанула. Мама, конечно, рассчитывала, что я сдамся. А я сказала: «Окей, буду кормить себя сама» — и ушла из дома. Жила какое-то время одна в заброшке. Мама офонарела, испугалась очень. Мам, прости меня, пожалуйста, я была идиоткой.

«Площадка очень сильно взрослит: ты работаешь наравне со всеми. Чувствуешь взрослый вайб — и все эти тиктоки просто не воспринимаешь»
— Первая ассоциация «Маши» — действительно «Крестный отец», но в российской провинции и с девочкой. Были ли какие-то фильмы, которые ощущенчески хотелось если не повторить, то слегка процитировать?
Настя: Мы с оператором (Глеб Филатов — оператор фильма. — Прим. ред.) и с художником пытались взять какие-то фильмы, но ни один из них не стал референсом. Вместо этого мы собрали живопись и фотографию — огромную папку. Там было полно всего, но в Машином детстве мы в основном опирались на Бальтуса: такой французский художник, дожил, кстати, почти до наших дней. Еще перерыли весь сайт MAGNUM с фотографиями, не вспомню уже, конечно, фамилии конкретных фотографов, я просто хватала изображения. Отталкивались от них. А когда пишу, я часто смотрю что-то противоположное своему сценарию. Например, если пишу психологическую драму, то смотрю самые забойные боевики.
— Многие режиссеры говорят: «Я меньше смотрю, чтобы меньше воровать, даже подсознательно».
Настя: Это невозможно. В XXI веке мы все друг у друга в любом случае «воруем», нельзя отключить все, что ты посмотрел и прочитал, — так или иначе это есть в твоей голове и будет в твоих работах, ты все равно что-то невольно процитируешь. Постмодернизм развязал нам руки. Очень глупо от этого закрываться, да и не получится. Так что мы по привычке еще пытаемся анализировать, разглядывать в новых фильмах и книгах какие-то пересечения, но, по-моему, пора бросить это занятие. Прорываются цитаты — и пусть прорываются. Когда я училась на филфаке, делала доклад и нашла в «Мастере и Маргарите» 41 аллюзию и реминисценцию на «Горе от ума». Думаю, Булгаков с Грибоедовым от этого в гробу перевернулись.
— Полина, а у тебя что застряло в голове?
Полина: У меня «Маша» застряла в голове.
Настя: У тебя вчера смена была?
Полина: У меня вчера школа была: и это ужасно. Они просто сраные клоны.
— Ты уже ругаешься?
Полина: Да, к сожалению. Издержки профессии. Площадка очень сильно взрослит: ты работаешь наравне со всеми. Чувствуешь взрослый вайб — и все эти тиктоки просто не воспринимаешь. Сейчас я долго не появлялась в школе, где-то два месяца, пришла — и увидела идиотов.
— Ты говорила им это?
Полина: Да, конечно. И они сами это понимают. Они могут нихера не учить и еще этим понтуются.
— Это какая-то хорошая школа или обычная?
Полина: Это обычная школа, которую окончила моя мама. А я с самого детства хотела стать актрисой и сейчас буду поступать в театральный колледж, готовлюсь к экзаменам. Людям, которые рано взрослеют, очень скучно делать все, что делают их ровесники. Можно читать, конечно, на уроках. Но я же не могу сидеть на первой парте и внаглую читать книжки.
Настя: Сядь на заднюю парту. Или лучше на третью парту, на средний ряд.
— А ты вдохновлялась какими-то подростками в кино?
Полина: «Леона», «Брата» и все тому подобное я посмотрела лет в 11. А так перед съемками я никогда ничего не смотрю. Я боюсь перенять женскую энергетику — недавно это за собой заметила. Иногда это очень хорошо и полезно, но можно схватить лишнее и не свое.
Настя: Вот Полина рассказывает, и мне это кажется очень точным — у их поколения нет кумиров. То есть появляется кто-то, по кому они могут фанатеть неделю, но у них нет персонажей, на которых они ориентируют свою жизнь.
Полина: Год назад был чувак-тиктокер по имени Пейтон — и все по нему сохли. А сейчас про него забыли и, наоборот, начали хейтить тех, кто его до сих пор любит. Но есть какие-то образы, которые мне нравятся, например, красивая любовь в фильме.
— Это какая?
Полина: Во второй серии сериала «Колл-центр»: там девушка Лиза с короткой стрижкой влюблена в чувака из Стамбула. У меня даже кусок с экрана записан и стоял какое-то время на обоях на телефоне. Каждый раз, когда мне было плохо и одиноко, я его смотрела. У Лизы очень религиозная семья: мама следит, когда она возвращается домой, а она не хочет возвращаться.
Настя: Тебе, я смотрю, нравятся девочки, которые сваливают из дома.
Полина: Я сейчас тоже, в мои 15 лет, буду говорить как тетка про 13-летних, но самое главное желание этого возраста — это сбежать нахер от родителей и никогда их больше не видеть, не есть мамины котлеты, потому что родители тебя не понимают. Сейчас, когда я выхожу гулять, меня загоняют домой: конкретно в восемь вечера надо быть дома. Мне родители говорят: «До 18 лет ты наша собственность». Я очень хорошо понимаю их, но есть ощущение, что если это началось, то в 18 лет просто так не пройдет. Поэтому я и хочу поступить в колледж в Москве, буду жить в общаге.
— Полина, если бы не актерская профессия, каким был бы твой альтернативный сценарий в жизни?
Полина: Я бы дома перед зеркалом корчила рожи. А если серьезно — я бы писала. Я и сейчас пишу, стихи, но никому их не показываю. Читаю только лучшему другу, он говорит, что стихи супер.

«Вот у тебя есть такие жизненные обстоятельства, такие люди вокруг — и для кого-то это станет бедой и перечеркнет жизнь, для кого-то окажется просто этапом, эпизодом, а для кого-то — примером для подражания, на который он полжизни будет ориентироваться».
— В фильме у Маши с крестным, мне показалось, не только родственная, но и немного романтическая связь.
Настя: Потому что 13-летние девочки влюбляются в мужчин, которые олицетворяют силу и авторитет. Не знаю, как девочки сейчас, но тогда это точно было.
— Чаще всего в такой роли выступают довольно жесткие ребята, альфачи.
Настя: Конечно, кто еще это может быть? Не интеллигентный же мальчик. За интеллигентного мальчика ты потом замуж выходишь, когда подрастаешь, и, наконец, худо-бедно начинаешь разбираться в мужчинах.
Полина: Да, это желание опеки есть. Но не в смысле «ее не трогайте», не какая-то мимимишность. Просто серьезная поддержка. В семейной жизни для меня это дедушка, а вообще, это мой лучший друг — немного как Трешка из фильма.
— Что за друг?
Полина: Ну он чуточку бандюган, ему лет 19. Работает, учится, а главное — просто меня любит.
— От Трешки тоже двоякое ощущение: как будто он ждет момента, когда Маша вырастет и он сможет за ней ухаживать. Это вкладывалось в сценарий?
Настя: Вкладывалось, да, и это вполне возможно. Эти парни же всего на несколько лет старше Маши, они тоже еще мелкие, просто выглядят взросло. И Маше они кажутся взрослыми мужиками. Но по факту им всем от 17 до 23 — это еще очень незрелый возраст, к тому же эти ребята эмоционально инфантильные. Но я уверена, что Маша именно с Трешкой не стала бы встречаться: она бы точно нашла себе парня вне братвы, скорее, у Трешки была бы к Маше безответная любовь.
— Крестный, которого играет Максим Суханов, как человек сам по себе — резкий, решающий вопросики и при этом берущий под крыло, — это беда или помощь?
Настя: Беда крестный или благо, зависит не от крестного. А от того человека, которого он «защищает». Всегда же дело в нашем восприятии. Вот у тебя есть такие жизненные обстоятельства, такие люди вокруг — и для кого-то это станет бедой и перечеркнет жизнь, для кого-то окажется просто этапом, эпизодом, а для кого-то — примером для подражания, на который он полжизни будет ориентироваться.
Полина: Такой человек просто должен быть, без него нельзя. Как у тебя должна быть мать. Вне зависимости от того, хорошая она или плохая, она твой ориентир. Кто-то крестного слушался, кто-то ненавидел. Но это круто, если у тебя есть такой человек.
— Как вы думаете, что позволило Маше убраться из этого города и стать певицей в Москве? Чем она отличалась от остальных?
Полина: Маша просто взрослеет и начинает понимать происходящее. У любого человека происходит щелчок в голове, когда жизнь распадается на до и после. И в один момент она понимает, что эти хорошие парни из банды с их подарками — на самом деле убийцы. Происходит осознание — и ты можешь повзрослеть гораздо раньше, не ждать условных 18 лет.
Настя: Понятно, что у Маши была дикая травма после случившегося, уверена, что долгое время она была просто замороженной. А потом стала совсем трудным подростком, начала сбегать из дома, вела себя по-хамски. Потом, думаю, ее поступили в какой-то институт в родном городе, где она проучилась один курс и свалила. И уехала в Москву. У Маши просто хватило яиц начать заниматься тем, что она очень любила, — петь. В фильме это видно: Маша и подростком была с яйцами.

«Наши 90-е — это гимн патриархата»
— Не знаю, писала ли ты это намеренно, но я считала в «Маше» адский патриархат.
Настя: А куда ты его денешь из российских 90-х? Наши 90-е — это гимн патриархата, не надо даже додумывать ничего: в то время девочки вокруг меня действительно мечтали стать секс-работницами.
— А ты кем мечтала стать?
Настя: Певицей и писателем. Но я хотела быть не просто абстрактным писателем, а писателем очень конкретным — Альбером Камю. Причем меня совсем не смущало, что Камю — взрослый мужик, а я маленькая девочка. Поскольку я обожала всех французских экзистенциалистов, то как раз лет в 13 представляла Альбера Камю так: небритый, с щетиной, он идет по мокрому асфальту в ночной бар, где ему наливают в кредит. Возможно, я просто мечтала бухать бесплатно, а не писать книги.
— Ну Камю в «Маше» тоже чувствуется. Это фильм про экзистенциальный выбор: ты сам, несмотря на город, время и крестного, в конечном счете в ответе за свой выбор. У тебя всегда было это ощущение личной ответственности за то, как сложится твоя жизнь?
Настя: С возрастом это выкристаллизовалось и вычистилось, но да, было сразу. Я не чувствовала в детстве именно ответственности, но понимание, что жаловаться — глупо и что свою жизнь ты выбираешь сам, было уже тогда. У Полины то же самое: она никогда не винит других людей и обстоятельства, она сама совершает поступки и отвечает за них.
— Детство и отрочество в российской провинции из человека не вытащить. Есть внутри какие-то вещи, привитые не в столице, от которых никогда до конца не избавишься — и непонятно, надо ли.
Настя: Нахера от этого избавляться?
— Ты ценишь в себе эти вещи?
Настя: Это моя часть, которую никуда не денешь.
Была, например, такая история. Однажды я стояла в очереди в Лувр: приехала в Париж в первый раз в своей жизни, мне было 22. Париж, август, жара. Передо мной в огромной очереди две американки, и я невольно слышу их разговор. Одна из них, что-то рассказывая, говорит между прочим: «Ну знаешь, Бродский — великий американский поэт». Я расхохоталась. Они спросили: «Почему ты смеешься?» — и я сказала, что, вообще-то, Бродский — великий русский поэт. Одна из девушек стала со мной спорить, вспомнила еще и Рахманинова, сказала, что Америка сделала Бродского и Рахманинова великими, а в России с ними плохо обращались. «В России с ними плохо обращались, — ответила я, — но это не исключает того, что Рахманинов все-таки русский композитор».
Мы стали спорить, потом стали жестко спорить, а потом эта девушка психанула, стала выходить из очереди и намеренно очень сильно и резко задела меня плечом. Знаете, как в 90-х всегда делали, если хотели нарваться? Я никогда в своей жизни не дралась, несмотря на то, что выросла в Саратове, но вот тут не успела я даже задуматься, как развернулась — и долбанула ей в плечо. Это был просто рефлекс, реакция, вшитая в организм. Мы начали драться прямо в луврской очереди. Ну как драться, сцепились, прибежала француженка, тут же разняла нас со словами, что русские и американцы всегда ведут себя хуже всех. В общем, американки ушли, а я продвинулась в очереди на двух человек. Стоявшие впереди японки улыбнулись и дали мне крем от загара со словами: «Август, солнце печет, ты сгоришь, пока будешь стоять тут в очереди». А я им говорила: «Рахманинов правда русский композитор».
Вот в тот момент, когда я отвечала на задетое плечо, я вообще ни о чем не думала, это была мгновенная реакция, это Саратов сработал. Если тебя намеренно задевают плечом, ты бьешь в ответ. Не сказать, что я этим горжусь. Но стыдится этого тоже бессмысленно.

— Как работалось с Максимом Сухановым? Все сравнивают его крестного с великой ролью в «Стране глухих».
Настя: Я отправила Максиму сценарий, и он сразу согласился. Понятно было, что крестного сыграет какой-то известный артист, и я заранее готовилась к звездной болезни, к капризам. А вдруг приходит Макс, который шутит, болтает, смеется, слушается, не капризничает, предлагает всегда по делу, легко отказывается, если ты не соглашаешься с его предложениями. Пару раз он приезжал к нам на площадку просто так, когда не был занят в съемках, — чтобы нас поддержать и пошутить возле плейбека. И он очень здорово подхватил Полину, сразу нашел с ней общий язык. То, что между ними чувствуется такая связь в кадре, — это в большой степени заслуга Максима.
Полина: Максим очень классный. Приезжал к нам на мотоцикле. Второй режиссер очень переживала: «Максим, давайте мы просто машину будем за вами отправлять. Может, вы будете на мотоцикле уже после съемок кататься?» Он очень открытый, добрый и быстро располагает к себе. С ним было круто на площадке.
— Настя, ты встречаешь сейчас молодых мужчин типа Крестного? Или это ушедшая натура из 90-х, энергия, которая просто испарилась вместе с эпохой?
Настя: Энергия никуда не ушла, просто не в такой степени. В Москве во всяком случае. В провинции, конечно, больше возможностей для такого прямого выражения.
— Это российское пацанство когда-нибудь кончится или мы всегда будем с ним жить?
Настя: Кончится. Весь мир давно идет по пути гуманизации. Мы становимся человечнее с каждым годом. То, что еще десять лет назад было в порядке вещей, сейчас вызывает ужас. И смешно, конечно, звучит, но Россия тут не исключение. Просто у нас все происходит тяжелее, кровавее и дольше. Но мы ни за что не сможем избежать этих перемен, как бы мы ни сопротивлялись. Я думаю, это необратимый процесс, если не случится каких-то глобальных внешних событий. Разница между обществом, которое было в мои 13 лет, и тем, которое сейчас, огромная.
Полина: У меня точно такие же впечатления. Вокруг меня эта агрессия есть, но она совершенно другая, сглаженная.
Настя: Недавно мы на общей тусовке с мужем встретили парня-подростка. Начали обсуждать 90-е. И он так борзо сказал, что и сейчас на улице есть гопота, до него вот недавно во дворе докопались, мол, вы думаете, нас не прессуют? Мы с мужем спрашиваем: «И как докопались?» — Он говорит: «Ну спросили: „Ты че, ***, ты с этого района? А где ты такой кожан-то взял?“» Он рассказал парням, где купил куртку, — и они ушли. Мы с мужем хохотали минут пять. То есть к нему во дворе подвалили парни, выяснили, где он купил косуху, и ушли. Наехали, одним словом. Это, конечно, не означает, что сейчас нет ничего жесткого. Много. Но тенденция вселяет надежду.
Фотографии: MarsMedia