«Весь мир собой наполнить»: Как живут рюмочные Петербурга Писатель Павел Крусанов, барные герои и корреспондент The Village прошлись по рюмочным, обсудив культуру городских распивочных, водку и вопросы бытия

«Рюмочные по капле выдавливаются из нашей жизни, как по капле выдавливается из Петербурга сама петербургская жизнь с её неторопливой вдумчивостью, балансом содержания и формы, неприятием суеты и приматом духа над сребролюбием, звенящим небытием», — писал ещё в 2008 году известный писатель Павел Крусанов. Через семь лет, под конец 2015 года, The Village решил проверить, насколько всё безнадёжно: мы собрали компетентную компанию и позвали писателя в инспекционный тур по шести петербургским рюмочным, различающимся по формату, атмосфере, контингенту и истории.

СУМЕНКОВА: О чём мы говорим — даже в мрачнейшей рюмочной на Декабристов плазма висит.

КРУСАНОВ: Ну, такое знамение времени.

УМЯРОВ: Известная байка про человека, который залез на шпиль Адмиралтейства и что-то там поправил. За это ему на шее поставили клеймо и распорядились наливать во всех кабаках бесплатно. Вот он так ходил и за три года спился. Ну, это если верить Волкову (Соломон Волков — автор книги «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней». — Прим. ред.).

КРУСАНОВ: А, вот этот жест, значит, отсюда? (Стучит ребром ладони по шее.)

УМЯРОВ: Да, он якобы заходил в кабаки и делал так.

СУМЕНКОВА: А можно сказать, что у рюмочной в советское время была, грубо говоря, такая же функция, как у английского паба? То есть такая локальная питейная, куда рабочий после смены заходит на пару рюмок.

КРУСАНОВ: Как рассказывал мой приятель-поэт, который 25 лет проработал на заводе фрезеровщиком — это была такая элита, — они не в рюмочные ходили. После смены заходили в столовую, брали себе пюре с котлетой, водку проносили под полой, а бабушка в опрятном фартуке приносила им стакан. Они выпивали вот так — им нужна была именно котлета с пюре. Вообще рюмочная была не совсем пролетарским местом. Даже сейчас я иногда захожу на Стремянную, а там стоят седобородые деклассированные интеллигенты, которые за рюмкой рассуждают о делении ядра атома. Ну просто так, потому что они привыкли об этом говорить — они ходят туда всю жизнь и продолжают ходить туда сейчас.

УМЯРОВ: Я переживаю знаете за что? За то, что мы уйдём из-за стола, не доев еду. Это в Петербурге-Ленинграде не очень принято.

ОХИНЬКО: Кстати, раньше водку без закуски ведь не продавали. И когда закуска уже не лезла, её складировали, поэтому очень часто оставалась целая горочка бутербродов…

БОЛТЯН: …и её продавали заново! У меня мама работала, я застал.

СУМЕНКОВА: Прям джентльменский комбо-набор. И когда всё поменялось?

КРУСАНОВ: Думаю, где-то в конце 80-х. До этого времени стопка водки и тот самый пыш стоили 1 рубль 5 копеек.

БОЛТЯН: Вот что особенно приятно в рюмочной — ты встал и пошёл, не надо счёт просить.

В рюмочные не ходят, ходят в Мариинку, а в рюмочные — зашли и вышли

БОЛТЯН: Да тут не сама водка виновата, а её доступность. В любой европейской стране отношение в водке более серьёзное. Когда ты платишь за неё как за хороший виски, то и ритуал другой, и опьянение другое. А у нас полно дешёвого контрафакта, водкой называется всё, что стоит от 100 рублей. Если бы виски или джин стоили так же, они бы тоже стали маргинальными напитками.

КРУСАНОВ: Знаете, мне кажется, что вино — это какая-то разводка. Все эти истории с винами. Я не настаиваю, но мне так кажется.

БОЛТЯН: Хороший эксперимент поставили летом в «Битнике», когда открыли рюмочную во дворе.

УМЯРОВ: И очень много людей, которые причисляются к элите и творческой богеме, максимально пили эту водку со шпротами и были счастливы.

СУМЕНКОВА: И всё-таки меня не покидает ощущение, что мы этот ритуал романтизируем, рассматриваем как красивую стилизацию.

КРУСАНОВ: Мне кажется, что европейская традиция винной культуры — это как бы наследие античности, которое в фаустовской Европе не имеет никакого отношения. Потому что фаустовская Европа — это цель. Задача цивилизации — цель, как Восточный путь. А вино цели не даёт. Вино — это привнесённое. Ни русскому человеку, да даже Европе оно, по большому счёту, несвойственно. То, за что оно цепляет, часто за корни цепляет, хотя они уже не питают ничего в этой цивилизации. Цивилизация — это что такое? Сыр, хлеб, вино — три основы античной цивилизации, из которой выросла Европа, какая она сейчас есть. Но это не совсем верно, потому что в тёмные века произошёл этот перелом готический, когда Европа стала фаустовской, и её основная линия — это цель. А вино этой цели не даёт. В этом смысле англичане гораздо более честны со своим скотчем или джином. Крепкий напиток — это самая главная декларация европейского пути. Потому что через него цели быстро достигают.

УМЯРОВ: Всё-таки это субкультура, потому что базис субкультуры — это музыка и внешний атрибут, который тебя выделяет. А философия для культуры — доминанта, и в субкультурах она размывается. Но если говорить о том, что сегодня в мире главенствует рынок рекламы, то вообще все мы мыслим в рамках субкультуры. Любая деятельность, на мой взгляд, укладывается в законы рынка — вино, крафтовое пиво. Это вещи субкультурные. Говоря про рюмочные — это вещь культурного порядка для меня лично.

Поэтому сравнивать, живя в Петербурге, рюмочную и винную культуру новомодную — это как сравнивать деда и подростка. Подросток вырастет и станет дедом. Но пока он растёт, он должен пробовать. Другое дело, что дед может стать умнее и разностороннее.

КРУСАНОВ: Это что-то вроде «играй, шалун, но ты всё равно придёшь к вечным ценностям».

ПОСЕТИТЕЛЬ (проходит мимо покурить): А вы из какой команды?

УМЯРОВ: «Зенит Санкт-Петербург»!

ПОСЕТИТЕЛЬ: Музыкальной в смысле. Здесь просто других не держат, я поэтому и спрашиваю!

УМЯРОВ: Нет, мы консерваторские. Струнный квартет. Друзья, курите и возвращайтесь!

ОХИНЬКО: Эта булочная особенная, потому что здесь продают не только булки, но и водку. С одной стороны, кафетерий для тех, кто работает в Капелле. С другой стороны, рюмочная для тех, кто оттуда вышел и собирается накатить. Такая внешняя альтернатива буфету, которого там нет. Это всё мне напоминает настоящую интеллигентную рюмочную, где можно взять не только водки, но и всякие настойки, наливки и так далее.

БОЛТЯН: И пирожное съесть. Самый главный плюс — это то, что можно с ребёнком прийти.

СУМЕНКОВА: Мимо нас только что пробежала милая маленькая девочка с косичками и в розовом пуховике.

КРУСАНОВ: Вообще история изначально такая. Вот здесь рядышком долгие годы было кафе под названием «Луна», там тоже было довольно демократично: металлические стульчики, металлические столики, недорогой ассортимент, потом оно закрылось и всё это как бы перенеслось сюда. Но мне как раз понравилась идея такой свадьбы булочной и рюмочной, потому что в старой традиции петербургской и московской купеческой водку закусывали тёплым калачом, была такая практика. Всё это имело перспективу, только калача здесь нет. Тёплого калача!

СУМЕНКОВА: Зато есть брецель!

ПОСЕТИТЕЛЬ: Позвольте тост! Пускай и чаем. Это не мой тост, но всё же. Тост за то, что мы все в работе, всегда в музыке — репетиции, разъезды, концерты, туда-сюда, но есть такой момент, когда мы все собираемся за рюмочкой, за чарочкой, за чушечкой, чтобы немножко поговорить о себе, о тебе, о вас, о жизни.

КРУСАНОВ: Можно я обобщу? Или ещё рано?

ПОСЕТИТЕЛЬ: Ещё рано. Погодите немного.

Когда оставлю пальцев оттиск на плоти бутыльного стекла,

То словно в рай на краткий отпуск являюсь прямо из котла.

КРУСАНОВ: «Восставшие из ада» называется.

УМЯРОВ: Вы абсолютно правы, это примерно то, о чём мы сегодня говорим, — краткий отпуск! 

КРУСАНОВ: В моём понимании это значит, что Москва в художественном смысле пуста, потому что я помню, как образовывалась «Пушкинская 10». Это был бомжатник и воровская малина. И вот удивительное дело: художественная жизнь Петербурга была настолько яркая и активная, что именно петербургской художественной богеме — она была равна пролетариату, ей нечего было терять — удалось вытеснить оттуда этот бомжатник и малину. А Москва сдала уголовному элементу то, что принадлежало богеме.

СУМЕНКОВА: А что может побудить человека вложиться именно в настоящую рюмочную?

КРУСАНОВ: Мой одноклассник пытался создать сеть рюмочных «Стопка», он даже петербургским поэтам заказывал слоганы, мы украшали ими стены. Люди, которые не порывали со своей основой, совершенно не боятся, а наоборот, рады, когда им выпадает возможность сделать так, как было у них когда-то в детстве, что им запомнилось хорошее, а не дурное. Дурное никто не повторяет.

ОХИНЬКО: Недавно мне написала девушка — её отец совсем недавно открыл рюмочную. И объясняет это тем, что когда-то работал на «Адмиралтейских верфях», а там в основном любят красиво выпить и закусить.

СУМЕНКОВА: Смысл в том, что рюмочная для советских людей была стратегически важным местом. А сейчас считается сугубо маргинальным. Интеллигенция — она здесь как бы есть и как бы её нет.

КРУСАНОВ: А интеллигенции вообще нет, вы же знаете, что произошла трансформация интеллигенции: из цвета нации по Ленину она превратилась в дерьмо. Это не личное мнение, это цитата. Хотя личное мнение похоже: интеллигенция может существовать только в ситуации жёстких цензурных фильтров. Интеллигенции нет, есть интеллектуалы.

ОХИНЬКО: Мне кажется, что этот политический вопрос относительно рюмочных некорректен.

СУМЕНКОВА: Ещё как корректен, ведь все знают, что самые ожесточённые политические дискуссии происходят за рюмкой. Разговоры на кухне, как их принято снисходительно называть.

УМЯРОВ: Люди, которые ходят в рюмочные, всегда про всё спорят: о политике, о марсианах, о концепции воспитания детей. Смотрят Киселёва, а потом здесь всё это обсуждают. Политика — самый доступный предмет для спора.

БОЛТЯН: В рюмочных обычно собираются люди, которые с чем-то не согласны. А люди согласные сидят дома и смотрят телевизор. Катя, мы вот уходим, а у нас закуска была.

КРУСАНОВ: Друзья, мы не доели многие бутерброды!

УМЯРОВ: Это беда.

Как современная Россия называет себя государством, так и непонятные кабаки называют себя рюмочными. Некоторые ностальгируют, пытаются вернуться в детство, молодость

БОЛТЯН: О, давайте возьмём «Огонёк»!

ДЕВУШКА ЗА СТОЙКОЙ: Самая популярная закуска. А кто вам сказал, что она «Огонёк» называется?

БОЛТЯН: Да я сам не знал, что она так называется, мне рассказали. Правда, там была морковка с чесноком и майонезом.

ДЕВУШКА: У нас просто копчёный колбасный сыр, майонез, зелень и чеснок. Делают с другим с сыром — гаудой или российским, а у нас именно с копчёным — он придаёт блюду пикантности.

СУМЕНКОВА: Хочется отметить, какие же всё-таки прекрасные женщины нам сегодня встречаются за стойкой. Многим барменам стоит у них поучиться.

БОЛТЯН: Модным барменам в принципе нужно поучиться у простых людей, которые барменами себя не считают, но знают о гостеприимстве намного больше. Эта человеческая простота практически не встречается у звёздных барменов, которые, кажется, уже и забыли о своём предназначении.

УМЯРОВ: Они несут материнскую миссию, приглядывают за этими бедовыми мужчинами. Только женщины великой добродетели могут вынести то, что десять мужчин каждый вечер обещают на них жениться, а с утра приходят опохмеляться и ничего не помнят. Это светлые такие монахини, королевы бала.

СУМЕНКОВА: У меня всё-таки есть ощущение, что из нашего поколения в рюмочные мало кто заходит.

ОХИНЬКО: Да нет, молодёжь вполне себе приобщается.

СУМЕНКОВА: Для тех, про кого ты говоришь, — это не более чем постмодернистский эксперимент.

КРУСАНОВ: В рюмочные не ходят, ходят в Мариинку, а в рюмочные — зашли и вышли.

ОХИНЬКО: Можно было бы сказать, что рюмочные немодные, но они и не были модными.

КРУСАНОВ: Это как сказать, что ванная — модно. Рюмочные необходимы как некие гигиенические объекты души. Как пасмурно становится, ты зашёл и смыл с себя эту пасмурность.

БОЛТЯН: Не дай бог это будет модно. То есть как — пусть это будет популярно, но не модно.

УМЯРОВ: Рюмочная — скорее про внутреннее, чем про внешнее, поэтому «мода» — не совсем то слово.

СУМЕНКОВА: Если человек не брезгует рюмочными, про него можно много чего сказать. Хорошего в том числе.

КРУСАНОВ: Кроме того, что он двигается в правильном направлении, другого сказать ничего нельзя. О том, кто не ходит в рюмочные, можно сказать многое, потому что он не восприимчив к этому, к тому-то, потому что у него есть такие и такие степени защиты. А о том, кто следует журнальному глянцу, ничего нельзя, кроме того, что он читает журнал.

СУМЕНКОВА: А какая всё-таки самая мрачная рюмочная в Петербурге?

КРУСАНОВ: Для меня это была рюмочная на Декабристов на углу с Английским проспектом. Там происходили очень интересные истории, вплоть до того, что мы приводили в чувство падшую женщину, которая лежала у этой рюмочной на асфальте. Безо всяких злых умыслов. Если честно, это абсолютно бессмысленные были действия, потому что она приходила в себя и тут же начинала себя разнузданно вести, и мы её прогоняли. Но, главное, хотя бы уже не лежала на асфальте.

КРУСАНОВ: Тут дело не в осуждении. Рюмочная. Ну, во-первых, это красиво! Больше ничего не надо. Один ли ты или с товарищем заходишь и идёшь дальше — беседуешь, говоришь о прекрасном. В воспоминаниях художника Константина Коровина описана аналогичная история о том, как они с Шаляпиным именно так и совершали свои прогулки. Тогда были трактиры, конечно. Тут графинчик, тут икорочка, идут дальше, беседуют о прекрасном, заходят в следующий. И Шаляпин говорит: «А икорочка здесь уже совсем другая, а давайте здесь попробуем». Это у них, кажется, называлось «водить обезьяну».

УМЯНОВ: А кто в этот момент у них был обезьяной, интересно?

КРУСАНОВ: Может, они третьего брали, я не знаю.

СУМЕНКОВА: Это такой дореволюционный бар-хоппинг.

КРУСАНОВ: Ресторан или бар — это место, где человек себя презентует отчасти, а рюмочные этого не подразумевают. Это некая приватность — ты зашёл, выпил и пошёл дальше. Ты и на народ не смотришь, и себя не показываешь.

УМЯРОВ: В рюмочной сохраняется твоя анонимность.

ОХИНЬКО: Поэтому рюмочную и некорректно сравнивать с пабом, потому что паб — от слова public, то есть public place, где люди собираются поговорить, посидеть, встретиться с друзьями.

КРУСАНОВ: Мне всё-таки кажется, что рюмочные имеют смысл не как «вот она твоя на районе», а как некая сеть, которая окутывает город и позволяет тебе составлять определённый маршрут.

УМЯРОВ: Буквально год назад приезжал наш московский друг Игорь: мы сначала спустились в «Снежинку» и так допрыгали до «Маяка», а там уже Рубинштейна и какие-то социальные блага. То есть да, соглашусь, что рюмочная — это вопрос маршрута. Мы идём по Петербургу через некие точки подпитки. Как марафонцы пьют из баллончика, мы идём так же: выпили 100 граммов, ещё прошли — выпили 100 граммов, мы не сидим в ресторане, не жрём не пьём, а мы идём в некой дискуссии по историческому центру. Это процесс!

БОЛТЯН: Один мой товарищ говорит, что не любит дорогу от «Хроник» до «Терминала», потому что негде выпить по пути. Скучно — он идёт пешком, и по дороге пустота. Пока доходишь до места, весь запал уже прошёл.

СУМЕНКОВА: Саша, вот ты бармен, и у тебя доступ к всевозможным бутылкам. Почему тебя в таком случае привлекают такие места, где алкоголь стоит ниже плинтуса и закуска самая простейшая?

БОЛТЯН: Этим и привлекает. Я всегда не любил места, где люди пытаются выдавить из себя больше, чем они могут. В любом, даже самом маленьком, баре люди пытаются показаться круче, чем они есть. Мне нравится, когда есть равенство, когда забываешь про всё. Это как ты приезжаешь на дачу и всем всё равно, во что ты одет. Встречаешь соседа — ему всё равно как ты одет и тебе всё равно как он одет, ты на даче. Это как дача. Ты просто также выпиваешь.

УМЯРОВ (с трудом): Сань, да… хорошее сравнение… рюмочная как дача реально.

КРУСАНОВ: Так что рюмочные необходимы!

УМЯРОВ: Жи-и-из-нен-но!

КРУСАНОВ: И их распространение по карте Петербурга — это дело нашей совести, они должны распространяться, а мы должны их поддерживать.

ОХИНЬКО: Они должны существовать как минимум!

УМЯРОВ: Героям слава!

В любом, даже самом маленьком, баре люди пытаются показаться круче, чем они есть. Мне нравится, когда есть равенство, когда забываешь про всё