Террористический пафос и классовый гнев: Что мы не знаем о The Stone Roses? Полная история группы от Петра Полещука. Часть 2

Однако от ангажированности группы едва был бы смысл, если бы песни оставались аполитичными. «Даже в тех песнях, в которых я пою про отношения, всегда есть намек на восстание», — говорил Браун. Взять 50-секундную «Elizabeth My Dear». На первое впечатление песня кажется кавером на классическую ярмарочную балладу «Scarborough Fair». Но стоит отвлечься от знакомой мелодии и сосредоточиться на тексте, как становится ясно, что эта песня посвящена убийству королевы. Там Браун пел, что «не успокоится, пока она не лишится трона». И выносил приговор: «Мое дело правое, мой посыл ясен: это занавес, дорогая Елизавета».

Как верно написал критик Саймон Рейнольдс в июльском The Observer за 1989 год: «The Stone Roses вернули ярость в инди-поп. На засахаренной поверхности их песни кажутся конформными, хоть и немного едкими самонаблюдениями, что обыденно в инди-попе. Но, если посмотреть внимательнее, становится ясно, что за рассказами о любви или расставании на самом деле скрыты ядовитые тирады против истеблишмента. Искусность The Stone Roses заключается в соединении ядовитости и мстительности Sex Pistols с горьковато-сладким тоном поп-музыки 60-х». В том же отрывке Иэн прокомментировал: «Если вы послушаете „Bye Bye Badman“, а затем представите, что эта песня адресована, скажем, силовику на баррикадах, то вы поймете суть. Песня — это призыв к восстанию».

Иной буржуй пробурчит, что такой подход к сонграйтингу подобен исканиям «революционных пролетарских паяцев», но если и опускаться до оппонирования подобной глупости, то стоит напомнить, что политическая и классовая подоплека песен The Stone Roses не помешала остаться группе самой лирической группой поколения. Поколения, на секунду, предпочитающего всему и вся наркотический дурман. Зачастую карикатурно репрезентируемые то как хамы рабочего класса, то как туповатые хиппи, на деле Roses были одной из самых романтичных британских групп 80-х. Комментируя песню «Made of Stone» в интервью 1989 года, Сквайр сказал, что она «о загадывании желания и наблюдении, как оно сбывается» — с акцентом на последнем слове. Пока The Smiths и Cocteau Twins уводили слушателя в мир мечтательной нарколепсии, помогая сбежать от бесперспективной действительности, Roses утверждали, что мечты должны проявиться в реальности.

На этом фоне любопытно, что пресса часто обезвреживает Roses, говоря о них как о группе реаниматоров хиппарских 60-х, тем самым как бы сбавляя актуальность. Но почти террористический пафос и классовый гнев манчестерских бандюков были максимально далеки от беспечности хиппи. Основная проблема революции «детей цветов» заключалась в том, что ее делали обеспеченные студенты, добровольная бедность которых была позой, а не социальным условием. Не обладая реальным классовым интересом, хиппи сами во многом были порождением капитализма и ретроспективно напоминают скорее собаку, кусающую свой хвост, чем реальную альтернативу истеблишменту.

The Stone Roses одним происхождением уже отличались от мелкой буржуазии хиппи, поэтому все ссылки к 60-м в творчестве и образе группы обзавелись, если можно так выразиться, оскалом. Песни, пронизанные сколь психоделической, столь и панковской атмосферой, символ лимона в качестве аллюзии парижским восстаниям 1968-го (тамошние протестующие ели лимоны, так как их кислота помогала от слезоточивого газа), ситуационистская риторика, нападки на монархию — Roses сделали нечто вроде коллажа из привлекательности популярной культуры и народной дерзости авангарда XX века. Они дарили ощущение, что стесненные консерваторами 80-е могут, наконец, перейти в фазу культурной революции.

Не оазис посреди пустыни

Возможно, выхолащивание политической стороны Roses связано со страхом среднеклассовых опинионмейкеров перед образованным пролетариатом, к тому же заинтересованном в объединении вокруг себя максимального количества людей. Им проще и безопаснее, конечно, сравнить Roses с Oasis, бывшими той еще карикатурой разом и на Roses, и на рабочих вообще. Но разница между Roses в 1989-м и Oasis в 1995-м — колоссальная.

Отличалось даже нахальство групп: если Oasis хамили всем и каждому тупо потому, что не умели себя вести, то Roses делали это осмысленно, огрызаясь только в сторону знати или центральных СМИ, тогда почти не заинтересованных в обзоре северных групп. Чего стоит разница темпераментов Иэна и Лиама: спокойный, даже почти по-монашенски отрешенный Браун едва ли похож на любимчика таблоидов Галлахера-младшего. Сложно представить молодого Брауна и уличенным в сексуальном скандале: его отношение к женщинам всегда отличалось профеминистской закалкой, во всяком случае во времена The Stone Roses. Стоит заметить, что основные герои песен Брауна — это героини, уверенные и знаменующие перемены, тогда как мужчины часто выступают в образе слуг господствующих структур. Со мной соглашается Саймон Рейнольдс: «В каком-то смысле Иэн — пацан, такой дерзкий выходец из рабочего класса, но без излишеств [как Лиам]. Он не похож на напористого, властного мужчину. В нем нет ощущения чванства или напыщенности. Сложно представить, чтобы он сказал что-то сексистское или уничижительное в адрес женщин».

Разница характеров заметна и в музыке: если голос Лиама — это пробирающийся сквозь пролетарскую безысходность стратосферный вопль, то голос Иэна — бесхитростно решительный и одновременно безмятежный. Если песни Oasis — это приглашение забыться в рок-н-ролльном угаре и слащаво-сентиментальных номерах типа «Talk Tonight», то песни Roses — это полные решимости и вдохновения романтические истории. В конце концов, за счет грува сама музыка Roses более гибкая, чем примитивная прямолинейность Oasis.

Да и вообще в отличие от Oasis The Stone Roses всегда относились к музыке черных с особой любовью. Это логично вытекает из вкуса участников группы: Браун слушал много пластинок Chess Records, хип-хопа и на ту пору современных дэнсхолл-музыкантов вроде Катти Рэнкса; Мэни увлекся регги типа Culture, Burning Spear, Big Youth и I-Roy. Свою любовь к ямайской музыке Roses выразили и коллективно, записав малоизвестный кавер на Боба Марли. «У меня 500 пластинок, десять из которых принадлежат белым артистам, — говорил Браун. — Мне неинтересно, что говорят белые, потому что они не говорят ничего нового». И как тут не упомянуть лебединую песню Roses — «Fools Gold», подарившую британской фонотеке один из самых узнаваемых рудиментарных фанк-битов.

Но The Stone Roses подкупали не только тем, что их образ не укладывался в клишированные представления о люмпенах-пролетариях, но и тем, что при всей патетике они не походили на типичных, злобно орущих леваков-правдорубов. Харизма Roses была гораздо шире, она охватывала все экстази-поколение, утопавшее в блаженстве аутоэротичного и ангелоподобного танцевального экстаза: во время самых эйфористических концертных моментов, когда Иэн Браун победоносно поднимал микрофон к небу, он походил на бесполое и даже безвозрастное создание, как своего рода Питер Пэн поколения рейверов. В нем чувствовалось не столько чванство и бахвальство, сколько воля и уравновешенность. Рейнольдс солидарен: «Питер Пэн рейв-поколения — это подходящее описание. Он действительно больше похож на мальчика, чем на мужчину: его голос мягок, условно слабый — в нем нет ни хрипа, ни блюзовой витальности. И как личность Иэн очевидно источал что-то вроде пресексуальной ауры».

Было ясно, зачем Браун и Roses выходили на сцену — чтобы подарить людям праздник и объединить их в момент, когда привычные социальные связи были серьезно подорваны неоконсервативным правительством. И хотя благодаря внешности к Брауну прилипла кличка monkey king, ему не меньше подошло бы прозвище Джойбоя — бога из вест-индийского фольклора, олицетворяющего человеческую потребность танцевать, петь и ликовать. Согласно легенде, Джойбой без устали улыбается назло всем невзгодам и проблемам человечества, вылечивая людей, отбивая непреодолимый ритм на своем барабане-освобождения. По легенде тот, кто слышал музыку Джойбоя, принимался отплясывать и подпевать до тех пор, пока с его плеч не падал груз отчаяния. Любой человек, бывавший на концертах The Stone Roses не даст соврать — примерно так и действует на толпу не только их музыка, но и сценическое присутствие, особенно в инструментальном аутро эпической «I Am The Resurrection», когда Браун что есть мочи отстукивал ритм на бонго.

Подобной символической силы в Oasis не было отроду. Максимум, на который их хватало, — разукрасить гитары под «Юнион Джек». По верному замечанию все того же Рейнольдса, Oasis олицетворяли исключительно индивидуалистическое бегство от тупой и тяжелой работы в зенит славы. Напротив, пафос Roses возвещал о глобальном «мы», а нарциссизм каким-то образом транслировался от имени общества; когда Браун возвеличивал собственное «я» в песнях вроде «I Wanna Be Adored» или «I Am the Resurrection», он попутно возвеличивал «мы» народа.

Тогда откуда взялось клише о связи с брит-попом?

Поскольку Roses были плоть от плоти группой времени и места, их культурная значимость сильно зависела от внешних обстоятельств. И к концу 1990 года обстоятельства решительно изменились: гитарная инди-музыка разошлась с электронной, криминал захватил рейвы, утопические вайбы конца 80-х сменились на антиутопические, а Мэдчестер превратился в Gunchester. Сами Roses погрязли в затянувшимся суде с собственным менеджером, а когда оправились после юридической волокиты, уже наступил 1994 год, где у штурвала оказались Oasis.

Вернувшись, The Stone Roses столкнулись с тем, что перестали быть самой горячей сенсацией. Их положение усложнил долгожданный, но крайне неудачный второй (и последний) альбом. Вместо былой смеси панковской дерзости, мелодичности The Beatles и грувов эйсид-хауса, Roses предстали в обличье трэд-роковой группы, угоревшей по Led Zeppelin. И несмотря на крен в сторону гитар, альбом «Second Coming» воспринимался слишком старомодным на фоне молодецкой удали тех же Oasis и Blur.

Почувствовав, что момент времени упущен, The Stone Roses принялись вписывать себя в ряды брит-попа, но со свойственным им высокомерием. Они критиковали столичные группы вроде Suede и по причинам региональной и классовой солидарности действительно покровительствовали Oasis: от одобрительных комментариев в интервью до непосредственных фитов — сначала Джон Сквайр выступил на главном концерте Галлахеров в Неборте в 1996 году, а спустя много лет Иэн Браун пригласил Ноэля для совместного трека. Так и зародились мифы о связи The Stone Roses и брит-попа.

Справедливости ради, Roses действительно оказали колоссальное влияние на 90-е в Англии: перенявшие пролетарское нахальство Oasis; дебютный альбом Blur, который писался на волне успеха лонгплея Roses и в качестве условного иронизирования над группой; Manic Street Preachers, выражающие любовь к левацким настроениям Брауна и Сквайра; Saint Etienne, стремившиеся залатать дыру, образовавшуюся после исчезновения группы; брауновская дерзость, помноженная на 100, в лице Ричарда Эшкрофта и The Verve; и, конечно же, Pulp, буквально перенявшие эстафету (и место) Roses на фестивале Гластонбери в 1995 году (и по иронии судьбы презентовавшие там песню, написанную как похмелье после несбывшихся надежд вокруг Roses). Все эти упоминания — лишь список влияний на отдельных артистов, а кроме них, харизма Roses затронула и уличную моду.

И все же попытки заплести в одну косичку The Stone Roses с брит-попом при ближайшем рассмотрении обречены на провал. По прошествии времени личный и судебный провал группы ощущался как своего рода крах нации, провал, который до сих пор рефлексируется в британских СМИ как повлекший глубоко негативные последствия для всей поп-культуры. Как верно резюмировал критик Алекс Нивьен: «Вместо того чтобы стать лебединой песней Roses, „Fools Gold“ могла бы ознаменовать начало становления альтернативного брит-попа — политически активного массового движения, которое никогда бы не оказалось в одной постели с Тони Блэром; пробуждением, а не ослаблением послевоенных новых левых; реанимацией в первую очередь Бутси Коллинза, а уже во вторую The Beatles; национальным форумом, а не фронтом; освобожденным эфирным временем, где Oasis и Blur никогда бы не столкнулись в чартовой войне.

Но случилось то, что случилось. И поскольку брит-поп оказался гораздо удачнее как экспортный проект, чем его предшественник Мэдчестер, те, кто переквалифицировался из круглосуточных танцоров в круглосуточных патриотов, были восприняты в России как часть, собственно, канона Британии 90-х. В их числе не только группа Иэна Брауна, но и The Charlatans с некоторыми другими бандами, пережившими отходосы от экстази.

Кроме того, важно, что окончательную власть брит-попа в России установил не абы кто, а «Мумий Тролль». Про музыку Лагутенко тогда тот же Парфенов показательно говорил как про саундтрек для среднего класса, которому только предстоит появиться. То есть в отличие от Великобритании, где часть брит-попа обслуживала рабочую среду, а другая часть — сферу среднего класса, в России брит-поп сразу предполагался для последнего.

И если это особо не травмировало наследие Blur или Suede, то на восприятии Oasis и The Stone Roses оставило свои шрамы. Особенно на The Stone Roses. Пусть они и не обрели в России статус, соразмерный Oasis, но на слуху были, о чем можно судить хотя бы по участию Иэна Брауна в сочинении саундтрека для фильма «Параграф 78» или по упоминаниям в текстах отечественных групп. Однако они воспринимались как часть той же рафинированной культуры, что и остальные, — не в последнюю очередь из-за аудитории, которая котировала их в РФ.

В лучшем случае это просто иронично: группа, известная провоцированием буржуа на родине, в России была воспринята как часть культуры для зарождающихся бобо. В худшем — слепое восприятие брит-попа и The Stone Roses повлекло отмирание политического сознания: там, где на примере условных Pulp или Roses опинионмейкеры могли бы пробуждать у внемлющих классовое сознание, они выбрали обычную куплю-продажу для нового поколения потребителей.

Но именно поэтому прошлое важно постоянно нарративизировать. Потому что смысл реакционных нарративов состоит как раз в том, чтобы вычистить все потенциально эмансипирующее из культуры, обокрав ее до уровня обычной развлекаловки. И в этом задача настоящего критика — обеспечить будущему новый рассказ о прошлом. Рассказ, свободный от журналистских мифов. Чтобы новый юный британофил, дай бог ему появиться, наверняка знал, в чем заключается настоящий спор «Палп, Оэзис и Блёр».