Михаил Идов: «Я очень люблю херовые шутки!» Интервью с режиссером «Юмориста»

Про главного героя

— Почему вы именно стали режиссером «Юмориста»? Почему этот сценарий, почему вы начали с него? Сценарии же были и прежде (идов работал над сценариями фильмов «лето» и «духless 2» и сериалов «Лондонград» и «оптимисты»).

— Это очень дорогая лично мне история. Мне кажется, важно начинать с того, что сидит у тебя прямо в подкорке. Моя одержимость феноменологией советского юмора уходит корнями прямо в детство, а в колледже я даже пытался писать курсовую на эту тему. Но главный толчок произошел, наверное, когда я после долгого отсутствия приехал в 2014 году в Ригу — это город, где я вырос. И у концертного зала «Дзинтари» в Юрмале я увидел плакаты тех же людей, которые там выступали, когда мне было пять лет. И понял, что они живут в петле времени — даже их фотографии не особенно изменились. Меня иногда спрашивают по поводу «Юмориста», почему опять ретро, какие тут параллели с сегодняшним днем, какие рифмы. Да какие рифмы! Это те же люди! Буквально те же! После Риги я года два ходил с сюжетной канвой в голове и долго болел ею. А потом мне представилась возможность просто сесть и написать эту штуку. Сложнее всего было писать, руководствуясь не своим, а чужим чувством юмора, в формате имитации не близкой тебе школы юмора. Это на самом деле, наверное, самый сложный вызов, который я когда-либо ставил себе как сценарист.

— Шутки чужого и на самом деле не самого симпатичного человека.

— И при этом нужно показать, что герой не без способностей, то есть его шутки не смехотворно плохие. Но они не могли быть и слишком хорошими. Если бы стояла задача сделать повторяющийся монолог главного героя, его главный хит, по-настоящему остроумным, я бы не рассчитывал на себя, а обратился бы за помощью к лучшим юмористическим умам современности. Но тогда фильм стал бы очень однозначным: про гениального человека, которому перекрывают кислород.

— И которого прикрывает сверху могильная плита Советского Союза.

— Да, это было бы про художника и власть. А мы с Алексеем Аграновичем очень много обсуждали, насколько в принципе талантлив его герой. Он умеренно остроумен в быту, да. Но когда, вдохновившись собственным кризисом и западными образцами комедии оскорблений, он начинает в ключевой момент шутить по-другому, то и тогда берет не изяществом шуток, а скорее наглостью. То есть мы не знаем, талантлив ли он на самом деле. Мы знаем, что за десять лет до действия фильма он написал серьезный роман, но никто не сказал, что этот роман вообще читабелен. Вполне возможно, что героиня эпизода, попросившая у него автограф в книге, вообще единственная поклонница его литературы. Кстати, простая пасхалка, но многие ее не замечают — в одном из кадров в квартире Аркадьева явственно видна книжная полка, от и до заставленная нераспроданными экземплярами этого романа.

— Алексей Агранович сказал, что это та самая роль, которую он ждал всю жизнь?

— Ну, Алексей так не выражается. Если бы он так выражался, это не была бы роль, которую он ждал всю жизнь. Я в самом начале знал, что мы будем полтора часа следить за одним человеком. И это должен быть человек с таким присутствием и с таким лицом, которое не наскучит за полтора часа. И Агранович — как раз одно из тех лиц и одна из тех харизм, за которыми можно следить бесконечно. Помимо этого, он реально просто очень сильный артист американской школы: он более-менее играет себя в предложенных обстоятельствах, но в любых предложенных обстоятельствах. И, как обычно, все ниточки ведут к Кириллу Семеновичу Серебренникову, который всех и все открывает за пару лет до всех нас, потому что, конечно же, мысль, что Агранович — это и есть мой Борис Аркадьев, пришла в голову мне именно во время спектакля «Обыкновенная история».

Кроме того, подозреваю, что для Аграновича в «Юмористе» есть и автобиографические нотки. Мне кажется, Аркадьеву вообще может сочувствовать любой из нас. Это история не про художника и власть. Она про человека, который чувствует, что он любим не за то, за что он хочет быть любим. И он не понимает, как себя вести в этой ситуации, и не может принять себя таким, каким его видят другие. И постепенно проникается ненавистью к себе и к людям, которые любят его за его витрину. Но при этом он слишком любит комфорт и успех, чтобы разбить эту витрину и показаться миру таким, какой он есть. В этом плане очень показателен персонаж второго плана, Гринберг, которого играет прекрасный Сема Штейнберг из «Гоголь-центра». Его герой выведен в комическом ключе, но на самом деле он как раз очень важен для сюжета, потому что показывает, что можно в принципе жить и работать в СССР, не играя в ту игру с властью, в которую играет Аркадьев. Единственное, чем придется пожертвовать, — это слава, походы в телевизор, квартира и, возможно, успех у женщин. Но вопрос в том, адекватная эта цена или нет. Этот вопрос остается открытым и для зрителей, и, боюсь, для меня.

Про советский и американский юмор

— Что с советским чувством юмора? Какое у вас сейчас к нему отношение? И какое было, когда вы на нем росли?

— Меня всегда потрясало, что в стране, в которой почти ни про что нельзя было шутить, одними из главных звезд были профессиональные шутники. И, во-вторых, важна двухъярусность советского юмора — насколько официальный юмор, «Вокруг смеха» и 16-я полоса «Литературной газеты» были не похожи на мир анекдотов и цитат, которым жили и дышали целые поколения, включая поколение моих родителей и даже в некотором роде мое.

— Народные советские комедии для вас где-то посередине находятся?

— Это был официальный юмор, но моментально расходящийся на цитаты. Понятно, что два или три поколения советских людей почти бессознательно разговаривают цитатами из Гайдая, Рязанова и Данелии. Это может дальше распределяться по классовым признакам и уровню образования, но механизм один и тот же: побег в цитатность и в заученный всеми юмористический код как способ уйти из официального дискурса.

Поэтому так важен советский анекдот про людей, которые выучили все анекдоты наизусть и называют их по номерам — 18, 25 и так далее. И когда в эту компанию приходит новый гость, понимает, что они делают, и кричит: «48!» И никто не смеется. Говорит: «А что такое?» А ему говорят: «Анекдот надо уметь рассказать!» Это ключевой метаанекдот о российской и советской действительности, который лучше всех иллюстрирует, что анекдоты и цитаты — это не просто культурный код, а практически шифр, которым народ общается параллельно, чтобы избежать чудовищно официозного языка про осуществляющуюся деятельность ведомств.

И это никуда не делось. Вчера я был, по-моему, где-то рядом с Патриаршими прудами, и там была табличка, на которой было написано что-то вроде: «На данном объекте введен режим, в соответствии с которым в согласии с законами Российской Федерации осуществляется деятельность хозяйственных и других служб». Фантастическая фраза, которая не несет в себе вообще никакого смысла. Я ее пытался перевести — на английском ее смысл сводится к «this is a special place where things happen». Это живет и продолжается, и юмор всегда был способом побега от этого в большей степени, чем на Западе.

— Ваши любимые советские шутки?

— Я помню, насколько смешным в семь-восемь лет мне казался монолог Задорнова «Я агент иностранной разведки Джон Кайф». Он казался прямо каким-то откровением. Жванецкий и так далее. Но представления о смешном очень быстро меняются. Это функция даже не географии, не переезда в Штаты, а времени, потому что юмор очень быстро тухнет. Это нужно признавать. Комедия — материя, которая за очень редкими исключениями работает на ограниченном отрезке времени.

Поскольку я был довольно задротским ребенком, то в 12–13 лет читал очень много ретроюмора. Не могу сказать, чтобы мне нравился Зощенко, но понятно, что нравились Ильф и Петров, Саша Черный, обэриуты, Николай Олейников, Заболоцкий. Когда мне было лет 13, журнал «Юность» опубликовал Аркадия Аверченко — «Дюжину ножей в спину революции». Я понимаю, что сейчас полностью противоречу своему тезису, что юмор недолго живет, но все эти штуки 20-х годов XX века в середине и в конце 80-х шли на ура. И мне это было как-то даже интереснее, чем все происходящее в плане официального юмора вокруг. Три четверти шуток «Вокруг смеха», наоборот, нагоняли тоску. И, разумеется, в ходе работы над фильмом я пересмотрел этого добра погонными километрами на ютьюбе, и это все еще по большей части унылое говно с редкими вкраплениями бриллиантов.

— А что с Америкой?

— Да, мое чувство юмора довольно быстро перепахала Америка. Я переехал туда в 1992 году и почти сразу открыл для себя то, что тогда проходило под грифом альтернативного юмора: анимацию на MTV того момента, «Бивиса и Баттхеда», абсурдистские мультики. Чрезвычайно важной для становления моего чувства юмора была передача Mystery Science Theater 3000. Там на какой-то условной космической станции показывают худшие фильмы всех времен и народов, а в углу экрана сидят один человек и два робота и издеваются над этими фильмами. То есть тоже побег в цитатность, только поп-культурную. И преждевременная метафора интернета — особенно потому что там сидят один человек и два бота, что довольно четко отражает нынешнее состояние вещей.

Потом было скетч-шоу на MTV под названием The State. Из его эстетики вышел практически весь современный альтернативный юмор — Тина Фей, Эми Полер, Пол Фейг, которых люди по всему миру знают по более традиционным ситкомам: американскому «Офису», «Паркам и зонам отдыха». Вся эта тусовка многим обязана ребятам из The State. «Жаркое американское лето» — лучшая иллюстрация творческого метода и чувства юмора этой группы. Это абсурдистский юмор, он умный, но при этом не кичится своим умом. Это не Вуди Аллен, который на самом деле миддлброу, маскирующийся под хайброу. Это хайброу, маскирующийся под ноуброу. Тебе не нужно образование, чтобы понимать эти шутки, но нужно специфическое и странное чувство юмора. И это, конечно, предопределило мои собственные предпочтения на всю жизнь.

У меня есть одна странная особенность. У меня почти нулевой болевой порог, когда дело доходит до...

— Херовых шуток?

— Нет, я очень люблю херовые шутки! Стивен Райт — один из моих любимых стендаперов старой школы. Я люблю мучительную тишину после каждой второй шутки. Но я страшно не люблю пранки — юмор, основанный на унижении, у меня слишком болит сердце за всех несчастных людей. У меня, как у человека со сложной школьной судьбой...

— Жертва школьной травли?

— Да, мне, как жертве школьной травли, наверное, сложно воспринимать американский школьный юмор. Sex Education со мной не работает, потому что мне реально за всех страшно и стыдно: я сквозь пальцы на все это смотрю и в легком ужасе. Американский «Офис» еще ок, а британский для меня слишком мучительное испытание.

— Там главные персонажи разные. Рики Джервейс — такая скотобаза, которая не меняется вообще. А Майкл Скотт меняется постоянно и становится лучше.

— Это такая и сила, и слабость американского мейнстрима — герой должен меняться, все должны спастись. «Парки и зоны отдыха» — тоже хороший пример. Первый сезон тоже был выдержан в стиле cringe humor — ты должен был все время смеяться над Лесли Ноуп и ее коллегами. Рейтинги были плохие, и рецензии так себе. И между первым и вторым сезоном авторы, не изменив сюжет, поменяли эмоциональную окраску. Начиная с первой же серии второго сезона коллеги Лесли Ноуп внезапно не презирают ее и не издеваются над ней, как в первом сезоне, они ее реально любят. Начинают поддерживать, кто как умеет. И внезапно у этого сериала нашлась какая-то душа, которая его следующие шесть сезонов и протянула.

— Сейчас смотрите комиков на русском?

— Я, разумеется, по мере сил слежу за новым российским стендапом. Просто как зритель. Интересно, что взрыв качества происходит именно сейчас. На российских стендаперов произвел большое впечатление тот же самый Эдди Мерфи, когда его какой-то народный умелец очень классно перевел и выложил в интернет в 2009 году. Сейчас все очень быстро налаживается, потому что есть прекрасный Данила Поперечный, есть Александр Долгополов, есть Идрак Мирзализаде. И одна из моих задач, пока я в Москве, — это как раз кого-нибудь из вышеперечисленных увидеть живьем. Я всегда с некоторым подозрением относился к юмору как к командному спорту, а вот эта новая схема маленьких инди-клубов и молодых артистов мне глубочайше импонирует.

Про аутентичность и ретро в кино

— Как в момент работы над ретроисторией работает контроль подлинности? И важен ли он? Нет ли ощущения, что вы делаете в «Юмористе» что-то ряженое? Не страшно ли сделать что-то ряженое и как с этим чувством бороться? Или, наоборот, это можно делать спокойно и не бить себя по рукам?

— Это очень хороший вопрос. У меня немного парадоксальный подход к аутентичности и правдоподобию. Я фантастически заморачиваюсь с точностью в одних аспектах, чтобы дать себе индульгенцию беззастенчиво врать в других. Например, фильм «Юморист» построен по маниакально точно выверенному календарю. Его действие происходит с 5 по 11 августа 1984 года. И когда в первой сцене люди говорят: «А вы слышали, Черненко восстановил Молотова в партии?», это произошло именно в тот день. И когда в последний день по телевизору передают шутку Рейгана про то, что бомбардировка России начнется через пять минут, это произошло именно в тот день.

Именно это странным образом дает мне индульгенцию вообще не париться по поводу аутентичности остального: насаженное на этот исторический каркас действие происходит в подернутом дымкой мире моих детских воспоминаний. Причем эта дымка является частью метода, и рассеивать ее у меня нет никакого желания.

В «Оптимистах» было то же самое. У нас очень четкий календарь, но при этом в него вставлены элементы альтернативной истории вообще без каких-либо извинений — лицевая сторона истории остается неизменной, а вся подковерная — это пространство для наших игр. И когда мы говорили о костюмах (у «Оптимистов» и «Юмориста» один и тот же художник по костюмам, гениальный Александр Осипов), мы руководствовались опытом фильма «Крестный отец». Им сначала сшили костюмы по моде 40-х годов, а потом Коппола плюнул и переделал все по моде 1972 года, когда фильм, собственно, и снимался. По прошествии времени это хуже видно, но на самом деле они ни фига не одеты под 40-е годы, никто из них. Одеты супермодно. Я совершенно не хотел играть в ретро. Над 80-ми очень легко издеваться, потому что это было время преувеличенных силуэтов, утрированных цветов. Задача была сделать так, чтобы любой из персонажей мог выйти на улицу сегодня и не вызывать никаких вопросов.

Я застал 80-е, а Агранович — тем более. И, в отличие от 1960 года, который для нас с тем же успехом мог быть двором короля Артура, «Юморист» — пространство личных воспоминаний.

— Была разница в работе над советской реальностью в «Лете» Кирилла Серебренникова и в «Юмористе»?

— В случае «Лета» мы изначально знали, что работаем с очень тонкой материей мифа. Нет более любимых героев, чем Цой. И, работая, мы были в постоянном взаимодействии с этим мифом, но это не значит, что мы позволяли этому мифу диктовать фильм. Это не взгляд, скажем, Алексея Рыбина, или Бориса Гребенщикова, или любого другого соратника и корифея того времени. Но нам показалось интересным развязать себе руки, взяв за основу очень субъективные воспоминания маргинального участника тусовки, по поводу которых мы сами наверняка не знаем, правда это или нет. Мы просто на самом раннем этапе решили не задаваться этим вопросом. Если Наташе Науменко кажется или казалось, что у нее был такой забавный трогательный роман с 19-летним Виктором — отлично, нас эта история взволновала и влюбила в себя. И ее отношение к так называемой объективной правде мы даже не подвергали вопросу.

Про народное кино

— Есть амбиция, чтобы «Юморист» стал народным фильмом?

— Я не уверен, что это такое народное кино. Есть кино, когда к народу нисходят со скрижалями из федерального эфира. Вот скрижаль, на которой написано «Т-34». При этом многие из них реально хорошие: «Движение вверх», «Экипаж», «Легенда № 17». Но это, так сказать, официально народное кино. Судя по всему, неофициальное народное кино — это «Бабушка легкого поведения».

— Я имею в виду, что приходишь в какой-то мир, немножко не свой, и там тоже все видели «Юмориста». Допустим, я прихожу к бабушке, бабушка посмотрела «Юмориста», мой парень посмотрел «Юмориста», моя младшая сестра посмотрела, родители посмотрели, все люди на работе посмотрели.

— Я боюсь загадывать просто потому, что в наше время ты никогда не знаешь, все посмотрели или это только твой информационный пузырь. Когда ты сделал что-то, чем ты гордишься, твоей главной задачей становится, чтобы это посмотрело максимальное количество людей. И я не считаю, что я снял какой-то элитарный или сложный для понимания фильм. Но, с другой стороны, я понимаю, что состояние проката и вообще кинематографа таково, что пространство для внежанрового и нефестивального кино чрезвычайно узкое.

— В «Юмористе» недостаточно оптимизма, чтобы его полюбили все?

— Дело не в оптимизме. Просто фильм не жанровый и не основан на уже любимой народом интеллектуальной собственности, скажем так. А основное правило большого успеха — выстреливают фильмы, героев которых вы в каком-то роде уже знаете. А здесь мы предлагаем аудитории незнакомого героя, про которого снимаем чуть ли не байопик. И я понимаю все риски, связанные с этой игрой.

— Про саундтрек Фейса все уже спросили. А я спрошу, что самое классное в нем, что выяснилось при встрече и работе вместе?

— Самое классное в нем — не хочу показаться банальным или сентиментальным — это честность. Когда он перешел с легких тем своих первых треков к тому, о чем он говорил на альбоме «Пути неисповедимы», было видно, что он вообще не запаривается реакцией своих фанатов, собственной безопасностью, карьерными вопросами. Я такое очень ценю. Фейс показался мне в этом идеальным современным аналогом того процесса, который происходит с главным героем «Юмориста». А дальше произошло мини-чудо, потому что фильм настолько понравился самому Ивану, что он вдохновился на трек, а трек так понравился нам, что мы успели в последнюю минуту засунуть его в титры.

Про цензуру и самоцензуру

— Над чем сейчас можно и над чем нельзя шутить? Сейчас политкорректность и ее влияние на юмор обсуждаются на новой волне. Как с этим обстоят дела в Штатах? И как внутри вас?

— Сложно. Потому что, конечно, я вырос на абсолютном примате свободы слова. И считаю, что снимать фильмы можно о чем угодно и шутить можно над чем угодно, а дальше пусть решает рынок, а не законодательство. Социальные привычки имеют тенденцию выливаться в потребительское поведение.

Сейчас Луи Си Кей, скажем, отвергнут прогрессивным человечеством и, судя по всему, просто переобулся и теперь выходит на аудиторию в красных кепочках Make America Great Again. На этом, пожалуй, заканчивается мой интерес к персонажу. Вопрос не в том, шутит ли он про жертв школьной стрельбы в Паркленде, вопрос в том, что теперь он это шутит перед аудиторией людей, которым такие шутки более интересны, чем его прошлая самоэкзаменация. Соответственно, я, как пассажир, с этого поезда схожу. Но с моей стороны было бы лицемерием тут же забыть, что Си Кей имел большое влияние на меня и что я любил какие-то его предыдущие работы. Просто теперь я буду видеть их через другую оптику. Я абсолютно нормально отношусь к спонтанным товарищеским судам, которые возникают по #metoo и другим повесткам. Это просто общество вырабатывает новые правила поведения.

— А еще хочется, чтобы шутки были такими же злыми и веселыми.

— Я не большой сторонник сбрасывания культурного продукта с парохода современности. Деплатформинг деплатформингом, а притворяться, что каких-то людей нет или какого-то материала нет, — вот тут я начинаю дергаться.

— А самоцензура у вас по шуткам есть?

— Хороший юмор, как известно, бьет вверх. Основа еврейского юмора, на котором построен весь юмор XX века, — это самозащита слабого, и это способ выжить перед лицом катастрофы и ужаса. Соответственно, все лучшие шутки человечества построены на шутках более слабых над более сильными. Как я уже сказал, у меня всю жизнь было естественное отторжение шуток более сильных над более слабыми — упомянутые мной пранки. Шутки мужчин по поводу того, какие бабы тупые.

Но здесь мы действительно находимся в серой зоне. В «Сайнфелде» есть прекрасная серия про одного друга Сайнфелда, тоже юмориста, который принимает иудаизм и на следующий день начинает шутить про евреев, несмотря на свое вполне гойское происхождение. Технически это теперь можно, потому что он со вчерашнего дня еврей, но никто не знает, как относиться к этому. И вот эта схема, по которой я закидаю помидорами любого белого комика за одну тысячную концертной программы Криса Рока или Дейва Шапелла, — это временное и дурацкое состояние вещей. В идеале все должны иметь право шутить над всем и чем угодно. Но для этого в мире должно не остаться слабых и сильных, для этого мы должны достичь равноправия. А поскольку в ближайшем будущем этого не предвидится, то действительно какая-то самоцензура должна быть. Нужно задать себе вопрос: «А не занимаюсь ли я сейчас буллингом вместо шуток?» Общество изменилось достаточно для того, чтобы перестать шутить откровенно неполиткорректные шутки — просто не нужно притворяться, что я их никогда не шутил.

— То есть консенсуса по состоянию юмора нет.

— Мы сейчас присутствуем в уникальный исторический момент — при болезненном и мучительном вырабатывании этого консенсуса. Очень многое меняется, и у кого-то, например у Алексея Аграновича (мы на эту тему часто говорим), это вызывает скорее грусть. Он считает, что любимый им мир остается где-то в зеркале заднего вида. А у меня смесь паники и восторга, потому что мне очень интересно, что нас ждет за углом, какая новая система человеческих взаимоотношений и найдется ли в ней место для меня. В принципе, я всегда смогу заниматься своими поделочками, даже если их будет потреблять маленький кружок динозавров вроде меня самого. Но мне реально очень интересно, что будет дальше.

— Очень хорошая шутка про автограф в виде члена с крылышками. Вам хотелось кому-нибудь когда-нибудь такое нарисовать?

— А это автобиографическая шутка, потому что в возрасте 13–14 лет у меня и у моих лучших рижских друзей была мания всюду рисовать члены с крылышками. Самый веселый день на съемках был, когда мой художник принес мне на утверждение четыре варианта этих членов. И мне надо было выбрать лучший.

— Больше всего похожий на голубя мира Пикассо?

— Да, точно.

Фотографии: обложка – Лена Керн, 1, 2, 3, 4, 5 – «Централ Партнершип»