Алексей Сальников: «Жизнь сама по себе — довольно пошлый текст» Автор «Петровы в гриппе и вокруг него» из Екатеринбурга — о том, как устроены его поэтические тексты и смешной быт

Дмитрий: Честно говоря, хотел начать с мета-вопроса. Каково это — давать чертову кучу интервью в такой сжатый промежуток времени? Я посмотрел по Яндекс.Новостям, сколько встреч с журналистами и читателями вы провели, и просто испугался.

Алексей: И где только мы с ними не беседовали! Нет, все абсолютно нормально. Кажется, это часть трудовой деятельности, и потому от нее сложно отмежевываться.

ДМИТРИЙ: А у вас уже появились самовоспроизводящиеся ответы, которые вы так — со стороны слушаете?

АЛЕКСЕЙ: Невольно, да, конечно же, само собой. Вопросы же повторяются.

ДМИТРИЙ: Надеюсь, удастся выйти на тему, которая вынудит нас обоих думать вслух, а не воспроизводить одно и то же. Хотел обратиться к вашему недавнему сборнику «Кот, лошадь, трамвай, медведь». Вроде бы он только вышел, но сборка охватывает добрые 15 лет.

АЛЕКСЕЙ: Да, да, да. Все, что собрал. Точнее, все, что в издательстве отобрали, то в сборник и пошло, они действовали на свой вкус.

ДМИТРИЙ: То есть, вы позволили им составить по-своему?

АЛЕКСЕЙ: Да-да. Я же еще живой, мне не надо полное собрание сочинений. Не нужно никакого «избранного» мной для будущей могилки. Я абсолютно толерантен.

ДМИТРИЙ: Простите мое невежество, хочу разузнать — как вы строите рабочий день.
То есть, есть ли фиксированное время, когда вы, скажем, с десяти утра до вечера неизбежно, с тоской смотрите в экран?

АЛЕКСЕЙ: Да-да, понял вопрос. Пока я придумываю текст, работа похожа на дуракаваляние. Я вот «Кунг-фу панду 3» посмотрел — скачал недавно, — какие-то компьютерные игры проходил, сейчас и вовсе Достоевского читаю, «Преступление и наказание», раньше его не читал.

ДМИТРИЙ: О, ничего себе! Мы вот вчера с другом обсуждали «Мальчика у Христа на елке» и ужасались тому, что этот рассказ попал в сборник «Достоевский детям».

АЛЕКСЕЙ: Крипи-паста от Федора Михайловича, да?

Если вернуться к вопросу — в общем, как идея сформируется, я пишу план и дальше уже по нему строго работаю.

ДМИТРИЙ: С поэтическим текстом также?

АЛЕКСЕЙ: Нет, поэзия по-другому работает: строчка застревает и крутится в голове, вокруг нее и работаю. Но поэзия все-таки не настолько трудоемкий процесс, как проза. Проза требует усидчивости, а в случае поэзии целенаправленная работа не всегда дает результат. Можешь сидеть и не знать, что делать с текстом. Строчки прилетают обычно в совершенно дурацких, бытовых обстоятельствах.

ДМИТРИЙ: Работа с поэтическим текстом — как появление жемчужины? Песком заносит?

АЛЕКСЕЙ: Видимо, да, какая-то соринка попала в голову и давай крутиться.

ДМИТРИЙ: Хорошо. А когда вот текст начинает крутиться — вы его записываете? Или сначала проговариваете? В каком виде он вначале обретает жизнь?

АЛЕКСЕЙ: Проговариваю, повторяю-повторяю-повторяю до тех пор, пока текст не перестанет быть стихотворным текстом.

ДМИТРИЙ: То есть, повторяете, пока не износится?

АЛЕКСЕЙ: Да, до тех пор, пока фраза вообще перестанет выдавать принадлежность языку. Перестанет быть разумной. И вот потом как-то все складывается. Это сложно объяснить, голова же отдельно, сама по себе работает. Мы с вами за нашими головами просто наблюдаем. У человека нет особого выбора, что он напишет.

Точнее, мы можем представить ситуацию: вот какой-то писатель решил написать текст, вот он выбирает тему, и наконец принимается писать, и это все происходит в конкретный момент времени. И чем вся эта цепочка действий вызвана — непонятно. То есть, откуда вообще берется толчок к письму?

ДМИТРИЙ: А еще ведь есть какой-то голос, который говорит: «У тебя получается отстойный текст», «а вот сейчас нормально!». И откуда берется это «нормально», с какими критериями соотносится, — еще один вопрос. Возможно, глупый. Вы себе свое «нормально» как объясняете?

АЛЕКСЕЙ: Ну, да. Я называю это «режиссура»: ты как автор выбираешь правильный дубль. Говоришь — это не то, а это то!

ДМИТРИЙ: Ну вот я подхожу к этому исключительно ремесленнически. Я не работаю как автор, я — переводчик, моя задача не растрясти смысл, солгать по возможности незначительно. Я занимаюсь возгонкой фразы, но порой не могу ответить редактору, почему предложение должно звучать так, а не иначе. Хотя уверен в корректности предложенного варианта. Хочется понять, как у вас работает этот механизм.

АЛЕКСЕЙ: Так это тот же самый перевод. Перевод с русского на русский.

ДМИТРИЙ: С внутреннего русского?

АЛЕКСЕЙ: Да, видимо с какого-то. С того, который ощущается спинным мозгом. У этого мозга же нет прямых выходов в объективную реальность. Есть какая-то часть мозга, которая лишена доступа к слуху и зрению, она работает со вторичными данными и некоторым образом их трактует. А ты — ты просто это все переводишь в русский язык. Ну, это касается поэзии; если будем говорить о прозе, проще просто руками махнуть, — что там происходит, вообще непонятно. Есть какая-то воображаемая ситуация, и в ней появляется шутка, которую мозг пошутил сам для себя, но тебе, так получилось, тоже смешно.

ДМИТРИЙ: Хотел чуть отступить от темы и спросить, не хотели ли вы перейти в смежное медиа, отказаться от книги и, не знаю, написать пилот для сериала?

АЛЕКСЕЙ: Ну, мне недавно как раз предложили написать сценарий. У меня есть несколько героев, но пока нет искры, которая дает толчок к тому, чтобы писать текст.

ДМИТРИЙ: Позвольте уточнить вопрос; вот, к примеру, поэты просто двигаются между разными медиа — кто-то вживляет текст исключительно в ленту ФБ, кто-то делает «Технопоэзию», и так далее, — это скольжение между режимами высказывания.

АЛЕКСЕЙ: Я только приветствую такие вещи. Мне кажется, что я и посты в ФБ могу считать частью литературы. Ведь неизвестно, что останется после нас; может, это все и останется.

ДМИТРИЙ: Давайте отступим от ограничений, которые навязывают медиа, к самостоятельно установленным ограничениям. Я с удивлением узнал, что вы не видите поэтики в верлибре — для вас за ним кроется только фабула.

АЛЕКСЕЙ: Это просто моя слепота. Я с этим пытаюсь разобраться всю жизнь, но, видимо, как-то не могу. Это не вина верлибра; дело во мне.

ДМИТРИЙ: А есть ли кто-то, максимально далекий от вас в плане выбранных средств выразительности и поэтики, чьи работы вас радуют?

АЛЕКСЕЙ: Ну, вот Александр Петрушкин меня радует в этом плане. Я такого не могу. У него очень интересная история, подчас будто на грани непрофессионализма; при этом я знаю его и понимаю, что это — уровень невероятного профессионализма.

ДМИТРИЙ: Хорошо сконструированный наивизм?

АЛЕКСЕЙ: Да, да, да. И его упорство меня очень радует.

ДМИТРИЙ: Куда вы уходите искать чужие тексты?

АЛЕКСЕЙ: Я люблю шариться по торрент-трекерам. На том же Рутрекере много всего лежит. Я оттуда упер подборку «Мира приключений» от 60 какого-то по 80 какой-то. И там масса всякой социалистической приключенческости — и даже советский супергерой Человек-молния.

ДМИТРИЙ: Ничего себе. А какая у этого героя история?

АЛЕКСЕЙ: А я уже, честно говоря, не помню: я эту дичь просто пролистал, я не очень люблю супергероев. Ну, какой-то советский научный эксперимент сделал из человека Человека-молнию. Он разоружил капиталистические страны, чтобы они не угрожали.

ДМИТРИЙ: Даже не думал, что на трекерах может таиться столько прекрасного безумия.

АЛЕКСЕЙ: Вот, я просто шарюсь, скачиваю, если кого не знаю. Вот перед Достоевским читал Габриэль Витткоп, она меня в юности шокировала. Но сейчас перечитал, и понял, что после Сорокина она кажется чуть ли не детской писательницей. Такая, подделывается под как бы английскую даму или же французскую, начала XX века. Забавно это.

ДМИТРИЙ: Вернемся к Федору Михайловичу: то есть, «Карамазовых» вы читали, а «Преступление» — нет?

АЛЕКСЕЙ: Да, но читал давно.

ДМИТРИЙ: Завидую вам! Я нет.

АЛЕКСЕЙ: Ну, они смешнее «Преступления»; в «Братьях» он словно еще не разошелся. Сейчас наблюдаю, правда, как медленно, намеками, он вводит в текст Порфирия Петровича. Но это ладно. Меня вот больше поразило, что там никто не моется. Я даже не сдержался и в Фейсбуке об этом написал. Вот, например, Разумихин встречает сестру Раскольникова, она ему нравится, он решает привести себя в порядок. Получается, до этого он несколько дней, грубо говоря, бегает за этим Раскольниковым, всячески они друг друга обхаживают, он все время в пальто, где-то пьет, еще что-то делает. С утра, наконец, приводит себя в порядок, и… моет себе руки и лицо. Такой капец! Я просто не представляю, чем вообще пахнет в романе у Достоевского.

ДМИТРИЙ: Наверно, многим! Хотел отступить немного в сторону: в Старой Руссе был на доме-даче Достоевского; там были прекрасные дамы-экскурсоводы, которые вслух шумно любили Федора Михайловича. Они с придыханием нам говорили, что его любовь к жене не знала границ, и потому он следил за ее здоровьем и вынуждал каждый день ложиться в 23:00. Буквально — вот она поделала домашние дела, присела, думает: «Дай-ка попишу что-то для себя», Федор Михайлович заходит и говорит: «Душенька, ложись спать, ты мне утром очень сильно будешь нужна».
И наша группа стояла в оцепенении: нам подали историю душного тирана как доброй душеньки-муженька. Но это ладно. Про тексты вообще ни слова; мы узнали, что Достоевские любили есть, какую музыку слушали, — тексты вообще не упоминались.

АЛЕКСЕЙ: А тексты все же и так все знают, а быт, видимо, не совсем. Людям тоже интересно все-таки про быт узнать. Мне кажется, Мармеладовых он вообще вытянул из каких-то своих семейных скандалов. Высказал наболевшее.

ДМИТРИЙ: Ну, может быть. В момент встречи с экскурсоводами я не мог понять, как можно превратить жизнь в настолько дурной текст, да еще и любить его так искренне.

АЛЕКСЕЙ: Жизнь сама по себе дурной текст, и, если разобраться, довольно пошлый. Вот возьмем встречи, в литературе непредусмотренные. Есть встречи в жизни, которые не вставить в роман — они будут выглядеть невероятно нелепо. Помню, летел из Москвы, и на том же самолете была моя соседка по подъезду. Или вот в Иркутске встретил бригадира, который руководил ватагой, ремонтировавшей мою квартиру. Вроде миллионный город, столько людей, — небывалая встреча.

ДМИТРИЙ: И что, вы крепко пожали друг другу руки?

АЛЕКСЕЙ: Да, да. Он сказал: «Что-то вы похудели». Я думаю — смолчал, правда, — но думаю вот: «С вами удивительно, что не поседел!». Там вообще адская была такая стройка. Честно говоря, думал, что времена хулиганских строителей, исчезающих на полнедели, закончились еще в начале нулевых. Это мне так казалось. Но нет, не прошли! Абсолютно то же раздолбайство. Электрик захватил ключи и ушел в туман. Проштробил несчастные стены и ушел в туман, чем парализовал штукатура, который не мог штукатурить из-за лежащих проводов.

ДМИТРИЙ: А как-то он нашел силы объясниться?

АЛЕКСЕЙ: Нет, он просто вернулся. В один прекрасный день я пришел домой: штукатурка стала появляться на стенах, электрик веселится, бегает, что-то прокладывает. Кстати, к концу ремонта он так и не доделал розетки. У нас с женой квартира небольшая, 28 квадратных метров, но они ремонтировали её два с половиной месяца.

ДМИТРИЙ: Простите, я вернусь к позапрошлой реплике: как-то в голове у меня застрял дом-музей. Я вот сейчас предположил, что вы им тоже обзаведетесь, и им будут заниматься пышнотелые и радостные женщины.

АЛЕКСЕЙ: Думаю, что до этого дело не дойдет. Ну вот сколько людей остается от одного века?

ДМИТРИЙ: Мало очень.

Алексей: Да, очень. Так что чисто статистически вероятность музея имени меня крайне мала, вообще, как бы, сводится к нулю.

ДМИТРИЙ: Мне просто больно, когда вокруг автора нарастает «светило и классик»; какая-то невероятная дистанция между оригинальными текстами, жизнью, которая была и вышла, — и оставшимся бронзовым уродцем.

АЛЕКСЕЙ: Мне кажется, эта позиция приводит к тому, что в литературе задерживаются только самые преданные поклонники. Нас отвращают от авторов в школе, в музеях, в хрестоматиях. Нас упорно пытают скучными рассказами о классиках, что оставляет в кругу их текстов только приверженцев.

ДМИТРИЙ: Как бы музей ни стремился тебя отвратить, все равно будешь читать?

АЛЕКСЕЙ: Ну, музей все равно остается инструментом познания. Есть же у нас музеи Мамина-Сибиряка или Бажова. Но в музее Бажова, конечно, меня больше всего потрясает, что он исхитрился пронести дом через всю свою жизнь. Вокруг расселение, уплотнение, коммуналки, а он в том же доме, что и до революции. Удивительно.

И вообще, если попробуем перевести его заслуги на наши возраст и время, выходит, что он совсем взрослым получил первую литературную публикацию. Он редактором работал, но текстов не публиковал. Просто писал, писал, писал. Я вот думаю — если бы меня публиковали не сейчас, а только двадцать лет спустя? Хватило бы меня? Не знаю.
Поразительное упорство Бажова, конечно.
Делать, потому что не можешь не делать.

ДМИТРИЙ: Ну, это сложная очень позиция.

АЛЕКСЕЙ: И внушающая уважение. Даже если человек просто канул в лету, все равно хорошо.

И даже это внушает больше уважения!

ДМИТРИЙ: Потому что нет других вариантов?

АЛЕКСЕЙ: Да, голова диктует, ты пишешь.

ДМИТРИЙ: Кстати, а как отличаются режимы письма — когда вы пишете историю и когда вы делаете копирайт. Насколько понимаю, вы копирайтингом много занимались.

АЛЕКСЕЙ: Ой, сильно отличались! Даже физическая работа, если ты на нее способен, лучше копирайтинга. Она хотя бы оставляет время на раздумья: что-то тащишь, крутишь, но в голове думаешь. А когда делаешь копирайт — голова забита этой дикостью.

ДМИТРИЙ: Ты носишь чужие мысли.

АЛЕКСЕЙ: Более того, ты должен вставлять часть чужих мыслей в какой-то текст! И нет гарантий, что клиентам это понравится. Они странные существа, непонятные. Был замечательный момент, когда сын в шестом классе решил на что-то накопить и подался в копирайтинг. Ему было тринадцать, он писал статьи в мужской журнал. И тогда подумал: было бы интересно проследить цепочку от реального заказчика, который платит кучу денег, ведущую к, грубо говоря, школьнику или алкоголику в трусах, который пыхтит и пишет статьи про некоторое предприятие.

ДМИТРИЙ: А вы тексты сына вычитывали?

АЛЕКСЕЙ: Нет, он все делал сам. У него сейчас две статьи в научных журналах уже, хотя он только на втором курсе. Занимается сравнительной лингвистикой.

ДМИТРИЙ: Ничего себе!

АЛЕКСЕЙ: Он абсолютно отмороженный в этом плане.

ДМИТРИЙ: Мне кажется, он выбрал лучшее время для сотрудничества с мужским журналом.
В 14 лет уже, конечно, не надо!

АЛЕКСЕЙ: Да, я помогал ему только с переводами — он тогда не очень хорошо знал английский, а мне хватало ума совместить свой словарный запас, гугл и мат. Вообще в экстремальных условиях включаются удивительные ресурсы!

ДМИТРИЙ: Да.

АЛЕКСЕЙ: Когда после прогулки по Лондону я вернулся в гостиничный номер и увидел уведомление о штрафе за курение, которым в номере я не занимался, — во мне внезапно проснулась способность к разговорному английскому языку.

ДМИТРИЙ: И, естественно, у вас просто вещи пахли сигаретами?

АЛЕКСЕЙ: Да, да. Я считал, что правила игры таковы: датчик звенит — ты попался; не звенит — значит, курения в номере не было. Но я и так не курю в номере, так как подозреваю, что с моим везением он и так сработает. Я не хочу испытывать судьбу.

ДМИТРИЙ: В завершение хочу спросить: насколько понимаю, письмо — дело одинокое. Вот есть ты, и больше никого, и ты сидишь и пишешь. Конец.

АЛЕКСЕЙ: Да, да. Иногда не хватает коллеги, чтобы выйти в кухню с ним покурить, а потом вернуться и дальше писать.

ДМИТРИЙ: Я думал, что у вас такие отношения с редакторами.

АЛЕКСЕЙ: Это уже постфактум получается: они работают с уже написанным текстом.

ДМИТРИЙ: А друзья могут быть, не знаю, коллегами на час?

АЛЕКСЕЙ: Нет, такого нет. Такое, конечно, немножко отшельническое занятие. В основном оно меня устраивает. Бывают просто моменты, думаешь: «Да что ж такое-то? Почему?». Вот у журналистов в редакции, наверно, все время какое-то общение!

ДМИТРИЙ: Да, у тебя всегда есть шанс сказать коллеге: «Прочитай вот этот кусок, давай обсудим».

АЛЕКСЕЙ: Тут такого нет. Но, возможно, в этом и плюс. Ты просто неспособен вырваться из пространства, которое создаешь.

ДМИТРИЙ: И вынужден сам себе придумывать правила и ограничения. Но все равно обидно. Когда впервые переводил большую книгу, я понял, что со всеми ошибками заперт я сам. Удивительное чувство.

АЛЕКСЕЙ: Но оно неизбежно, но это плата за другой комфорт.
За комфорт временного необщения с людьми.