Либо ничего: Почему «Смерть Сталина» напугала чиновников сильнее «Матильды» Армандо Ианнуччи слишком убедительно расколдовывает советскую власть

«Смерть Сталина» начинается со сцены, действительно похожей на одну из городских легенд советской жизни. После симфонического концерта администратору важного столичного театра приходится насильно удерживать аудиторию на своих местах и требовать музыкантов немедленно повторить. Концерт не записывался, а за семь минут до конца о желании послушать запись по телефону заявил сам Сталин. Примерно через те же семь минут экранного хронометража он умрет, и дальше смеяться мы будем уже не над вспотевшим от нервов клерком, вырванным из кровати седовласым дирижером в пижаме или карикатурной зрительницей-пролетаркой с банкой солений, а над проявляющими волю к власти товарищами усопшего по Политбюро. Людей попроще в кадре будут в основном расстреливать.

Любимые сюжеты (на самом деле их не так много — это сериал The Thick of It, его американский ремейк, и номинированный в свое время на «Оскар» «В петле») Армандо Ианнуччи с точки зрения фактуры плотно заперты в мире англо-саксонских либеральных демократий. Британец с итальянской фамилией всегда снимает примерно одно и то же — комедию положений в декорациях политической борьбы, где герои краснеют, бледнеют, говорят глупости, некрасиво едят и роняют достоинство всеми подручными способами. Главным арбитром комического, настоящей фигурой власти, ради которой всем в кадре обычно приходится вести себя как администратор советского театра, становится электорат. Предмет комического — разлом между высоким пафосом роли слуги народа в демократических обществах и неизбежным слишком человеческим любого, кто на эту роль претендует. «В петле» или «Вице-президента» можно прописывать в качестве терапии любому, кто дрожит от ненависти при мысли о неуязвимости политических элит. Змеиному обаянию патрициев из «Карточного домика» герои Ианнуччи противопоставляют некомпетентность, трусоватость и предательски мокрые подмышки.

Так как в диктатуре пролетариата власть концентрируется не снизу или сверху, а, как и уши МГБ, повсюду, то и героям «Смерти Сталина» — Хрущеву (Стив Бушеми), Берии (Саймон Рассел Бил), Молотову (Майкл Пейлин), Маленкову (Джеффри Тэмбор) и другим — приходится, соревнуясь под ковром, придерживать маску в пять раз усерднее коллег из капстран. Прагматическая западная механика кулуарного договора тут не работает, границ между регламентом и ритуалом нет, а фарс становится основным способом коммуникации. В придворных интригах победит не автор самого убедительного предложения (Хрущев-Бушеми довольно рано обозначает курс на реформы и либерализацию, только чтобы попасть с ним в иезуитскую ловушку) и даже не самый безжалостный хладнокровный макиавеллист (Берия-Бил, несмотря на смоделированный дубляжем грузинский акцент, больше всего напоминает злодеев в исполнении Джоны Хилла), а тот, кто готов внимательнее остальных записывать на ночь анекдоты, которые оценил вождь на попойке.

Открывающая сцена «Смерти» так и остается, за небольшим исключением, единственной аутентичной. Стоит отдать должное старательной теоретической подготовке режиссера («Хрусталев, машину!» Берия произносит аж дважды), но бесконечные пикировки и интригование потенциальных сменщиков вождя, из которых по большому счету и состоит фильм, своей механикой неизменно напоминают нам примерно любую (скорее американскую, чем британскую) разговорную сатиру, притом что «Смерть Сталина» постоянно и вполне убедительно дистанцируется от популярных тематических образцов вроде «Диктатора» Саши Барона Коэна или «Интервью» Сета Рогена и Эвана Голдберга. Глядя на идиотическую пассивную агрессию Бушеми и Била и мачистский задор маршала Жукова (Джейсон Айзекс), сложно не вспомнить недавно прошедшую в российском прокате «Вечеринку».

Даже более чем достойная работа команды дубляжа (вот уж кого точно жалко в связи с решением Минкульта) не может скрыть почти мимической инаковости слишком живых членов Политбюро, ощущения того, что мы смеемся над партийными бонзами какого-то другого тоталитарного государства с плохой погодой. И дело не только в естественных границах любой адаптации. Главный подарок Армандо Ианнуччи российскому зрителю — осознание того, насколько немыслимым для нас (особенно для тех, кто вырос в 2000-е, не застав отчаянных телевизионных экспериментов первого постсоветского десятилетия) остается комический регистр в отношении ключевых фигур и событий советской истории.

Ипостаси палача и спасителя нации, полюса, к которым обычно апеллируют в расколотом публичном пространстве, с одинаковой силой дегуманизируют фигуру Сталина, но главное — выводят ее за пределы политического вообще. Пламенный революционер, садист-большевик, индустриализатор, людоед, верховный главнокомандующий, параноик-социопат — в моральном по преимуществу наборе образов генсека обычно не находится очень важного: партийного интригана, прагматика, не видевшего проблемы в союзе с Гитлером, реакционера от революции. Даже критически настроенная культура перестройки и постперестройки, от символиста Абуладзе до постмодернистов Сорокина и Пелевина, сработали скорее на дальнейшую, пускай темную сакрализацию советской власти, чем на ее расколдовывание. Ианнуччи с непосредственностью вежливого ориенталиста предъявляет свой универсальный, доступный и, возможно, даже необходимый язык для преодоления травмы власти.

Где-то в параллельной реальности группа депутатов во главе с Натальей Поклонской при поддержке Российского исторического общества требует запретить фильм за оскорбление национальных чувств, глумление над миллионами репрессированных и горем поколений российских граждан. Как будто чувствуя потенциал такого сценария, Ианнуччи не раз стыдливо оговаривается — без тени улыбки демонстрируя расстрел толпы энкавэдэшниками, подчеркивая тотальность сталинской архитектуры и сентиментально оставляя женщинам исключительно патетические образы жертв и одновременно палачей людоедской системы, будь то Светлана Сталина, Полина Молотова или пианистка Мария Юдина.

Однако в России 2018-го, как будничным тоном отмечают в карточках для своих читателей журналисты британской The Guardian, Сталин является аналогом Уинстона Черчилля. Мы можем представить критическое высказывание в адрес его enfant terrible Василия или традиционно обвиняемого в педофилии Лаврентия Берии — побольше блестящих черным автомобилей, будоражащего ампира и остальных членов Политбюро в образах поседевших, но не постаревших боевых апостолов революции — отличное получилось бы кино у того же Алексея Учителя и в меру внятный протест у заинтересованных моральных агентов. Но Сталин как первый среди равных пенсионеров-интриганов без намека на героизм слишком радикален для эпистемологии действующего режима.

Придворное двоемыслие и интенсивность лояльного жеста остаются основным способом построения политической карьеры, а портреты в кабинетах напоминают, чей именно слуга в нем сидит. Стоит ли удивляться, что Владимир Мединский, депутаты Госдумы и администраторы советских театров рангом пониже глубоко и искренне оскорбились лентой. Широкая аудитория, в свою очередь, имеет полное право оскорбиться тем, что так и не увидит на больших экранах первого за 27 лет существования постсоветской России кино о своих прошлых и нынешних суверенах. Тем более что именно они будут громче всех смеяться над ним за закрытыми дверьми.

Фотографии: Международный кинофестиваль в Торонто