Архитектор Максим Атаянц — о Новой Голландии как идеальном городском саде «Это сооружение и по характеру, и по масштабу, и по фактуре поверхностей наиболее похоже на древнеримские руины»

Об арке Новой Голландии

Стена Новой Голландии — с деревьями, ее грубым характером, великолепной аркой — очень красивое и знаковое для Петербурга сооружение. Кроме того, это одно из двух или трех первых петербургских сооружений в классицизме: Жан-Батист Валлен-Деламот привез из Франции новую — после барокко и рококо — моду. Это сооружение и по характеру, и по масштабу, и по фактуре поверхностей наиболее похоже на древнеримские руины. Вот из-за такого сочетания мне это место ближе всего. Плюс нравится сохраняющаяся со стороны набережной Мойки недоступность: типичный петербургский берег с прекрасной решеткой и гранитной мостовой, а дальше — закрытая красота.

Арка Новой Голландии мастерски нарисована (сейчас арку реставрируют и она закрыта лесами. — Прим. ред.). Мне нравится, как корпус, сам по себе очень красивый, начинает плавно изменяться, возрастать в масштабе — перед тем как подойти к главному. Плюс арка, в которую течет вода, — очень сильный образ. Канал задает определенную, очень четкую дистанцию смотрения: мы видим все детали с идеального расстояния. И еще в арке очень красиво то, что, в отличие от большей части петербургских памятников, она сделана из настоящего материала: здесь камень — это камень, кирпич — это кирпич. Нет обычного для Петербурга ощущения, что все покрыто штукатурной «кожей», а что под ней — мы не всегда и знаем. Ощущение дышащего видимого материала добавляет дополнительно качества этим пропорциям, виду, масштабу.

О реставрации

Реставрацию Новой Голландии в той степени, в которой могу ее наблюдать, я оцениваю с восторгом. Самое страшное, что могло бы произойти, — скороспелое и бездумное превращение всего корпуса во что-нибудь нехорошее. Помню, на конкурсе были разные предложения — вплоть до того, чтобы пустить сквозь арку какой-то квадратный коридор. И мудрости инвесторов хватило, чтобы не трогать сами корпуса и заняться окультуриванием пространства внутри. Пространство Новой Голландии сложно приспособить: это все-таки склады строевого леса для Адмиралтейства.

Кроме того, тут все умно придумано с точным пониманием целевой аудитории. Пространство рассчитано далеко не на всех, но аудитория есть — и это значительная страта общества. К тому же реставрация сделана с большой деликатностью, ничего не испорчено: я не видел там чего-то, что вызывало бы досаду и резало глаз. Также это тот показательный случай, когда видно, что из выделенных средств ничего не украдено. Это реставрация с надежным качеством, как в нормальных зажиточных странах.

О городском саде

Городской сад в дореволюционном понимании — это незастроенные участки в уличной сетке, которые, как правило, обносили красивой оградой и на ночь закрывали. Там обязательно была развлекательная инфраструктура: продавали мороженое, играл оркестр и так далее. После революции возобладала идея городского парка, который срисовывали в основном с помещичьего или аристократического закрытого парка. Пролетарий или совслужащий ехал в Петергоф, где конная милиция внимательно следила, чтобы он не прилег на траве, вел себя чинно. И вот он весь заполнился культурой, а душа-то просит простых радостей. С этим были проблемы.

На Новой Голландии очень точно пойман формат городского сада. Такие места были не для аристократии и не для совсем деклассированных — скорее для своего рода среднего класса. Я употребил определение «мещанский» (но не в ругательном смысле), имея в виду городскую прослойку, которую лет семь называли хипстерами. Слово уже исчезло, но люди-то никуда не делись: это и есть современное мещанство в хорошем смысле слова. При этом, повторю, пространство довольно точно ориентировано. Скажем, условные футбольные болельщики будут себя тут чувствовать чуть-чуть в гостях (но это не значит, что они не могут войти). Сам я по крайней мере пару раз в год с удовольствием прихожу на Новую Голландию по каким-нибудь надобностям. Место получилось прекрасное и нужное городу.

О влиянии Новой Голландии

Давайте оставим в покое джентрификацию: в Петербурге ее никогда не будет. А вот положительное влияние Новой Голландии на окружающую местность, конечно, есть. Пространство становится живее, и мне кажется, что это очень хорошо. Процесс не быстрый, но он обязательно будет заметен.

В виде склада Министерства обороны это место было практически вынуто из города. А сейчас оно стало частью проницаемой городской ткани. Думаю, и пространство площади Труда тоже будет постепенно меняться. Тут была некоторая запущенность — даже после эксперимента с подземным пространством (которое нельзя назвать удачным). Также удивителен характер ближайшей к Новой Голландии Галерной улицы, которая на протяжении небольшой своей длины кардинально меняется: от дворцового пафоса Сената и Синода до почти рабочей окраины. И она как-нибудь изменится.

На самом деле место-то центровое: здесь и дворцы рядом, и Исаакиевский собор, а с другой стороны — промышленное пространство, это очень интересно. Новая Голландия находится на стыке разных частей. И вот этот маленький район обязательно изменится.

О неоклассицизме в Петербурге

Неоклассицизма в нынешней архитектурной картине Петербурга (за редчайшими исключениями вроде бизнес-центра на Большом проспекте Васильевского острова Александра Кицулы) нет. Дело в том, что в городе есть определенный профессиональный консенсус основных игроков архитектурного рынка, которые очень жестко выступают против любой архитектуры, которую они считают традиционалистской. Колонны на фасадах, конечно, встречаются, но надо заметить, что прилепленные к фасаду колонны сами по себе здание классическим не делают.

Чтобы понять, почему так происходит, представьте Венецианскую биеннале: здесь — перформанс, там — инсталляция, тут — найденные объекты. Вдруг приходит художник и говорит: «А я пять лет писал маслом портреты». Куда его пошлют?

Традиционная архитектура и та архитектура, которая развивается последние лет сто (с перерывами), это разные виды искусства. Я не говорю, что первое лучше, а второе — хуже: это просто другое. В Петербурге бывают болезненные столкновения, когда пытаются сочетать одно с другим.

Архитектура Петербурга — наш общий громадный актив, который мы унаследовали путем огромных жертв. Любое новое вмешательство в него нужно оценивать с точки зрения простого критерия: оно эту ценность повышает или понижает? То, что сделано на Новой Голландии, — пример того, как новая ценность возникла без малейшего ущерба для окружения. А вот если представить себе выламывающийся из контекста дом, мы увидим, как он, формально ничего не разрушая, портит на несколько сотен метров вокруг себя ценность того, что есть.

О храме на Долгоозерной

У нас в Петербурге сейчас два проекта. Первый — на Глухарской улице в Приморском районе: там строят большой жилой комплекс с тремя пятигранными домами (ЖК комфорт-класса Ariosto!, сдача намечена на конец 2020 года. — Прим. ред.). Второй — большой храм в том же Приморском районе, на углу Планерной и Долгоозерной улиц (собор Святого Духа. — Прим. ред.). Мы его проектировали еще в 2007 году, сейчас храм активно строят: возводят купола, уже виден силуэт. Там была сложная история: против храма выступала небольшая группа жителей, к которой присоединились два депутата Законодательного собрания. Община безупречно оформила все документы, тогда противники храма подали в суд на город, но в итоге проиграли.

С одной стороны, у нас до 80 % населения в опросах называют себя православными, а в реальности регулярно ходят в храм примерно полтора-два процента. С другой, в этой части Приморского района живет порядка 200-300 тысяч человек, и даже один процент — это уже две-три тысячи человек, у которых есть нужда несколько раз в месяц ходить в церковь. Когда там построили маленькую деревянную часовню, она ломилась от числа людей. Так что у меня нет никаких угрызений совести насчет неуместности этой церкви.

Часто бывает, что в новой церкви начинается мелкохозяйственное прирастание: появляются забор, какие-то домики. Но в случае с Долгоозерной изначально есть четкая договоренность: никакой отдельной территории, забора и домиков. Есть парк, в нем стоит храм, к которому можно подойти. Получается гармоничная вещь, никто никому не мешает. Я вот не представляю, чтобы присутствие в ста метрах церкви мешало мне загорать. Кстати, есть еще одно простое соображение: при соответствующих видах из окон стоимость квартир, как правило, повышается.

Давайте честно: наше общество от архитекторов ждет только дряни

О судебном квартале

Осторожно предположу, что сейчас актуальность переезда Верховного суда из Москвы в Петербург несколько снизилась. Возможно, какие-то вялые малозаметные снаружи процессы идут, но я о них не знаю.

В конкурсе проектов было что-то очень петербургское. (В 2013 году конкурс на лучший проект судебного квартала выиграл Максим Атаянц, однако три года спустя в Управлении делами президента решили, что проектировать резиденцию Верховного суда будет Евгений Герасимов. К настоящему моменту комплекс так и не начали строить, на месте квартала судей на Петроградской стороне находится большой огороженный пустырь. — Прим. ред.) Петербург ведь тоже возник из дикого единоличного решения, исходящего из Москвы. Здесь примерно то же самое: московское начальство волюнтаристским образом вдруг решило, что сейчас Верховный суд переедет в другой город. Очень петербургский жест. Участвуя в конкурсе, я постарался представить, как на этом месте мог бы выглядеть один из двух-трех главных государственных институтов. Само по себе это место для такого учреждения — хорошее, потому что весь центр имперского Петербурга состоял из государственных учреждений, гвардейских полков и населения, которое, по сути, обслуживало столичную функцию.

Я знаю, откуда появилась идея с парком, и по-человечески хорошо ее понимаю (в 2013 году архитектурный критик Мария Элькина и историк Лев Лурье запустили петицию за организацию парка вместо Квартала судей. — Прим. ред.). Давайте честно: наше общество от архитекторов ждет только дряни. Здесь одна из главных проблем в том, что архитектура не является актуальной. В разные эпохи и в разных местах ресурсы концентрируются в определенных сферах. В истории были случаи, когда архитектура и градостроительство становились предметом главной государственной заботы: это, например, Римская империя, для которой градостроительство было главным инструментом имперской пропаганды. Или в карикатурном изводе — 30-50-е годы в Советском Союзе, когда власть репрезентовала себя через строительство. А сейчас у нас ведь даже о домах не говорят — у нас говорят о квадратных метрах, будто это, например, баррели. Об архитекторах, по крайней мере в петербургском контексте, вспоминают, только когда они построили или собираются построить что-то выдающееся плохое. Для общества архитектура существует только как угроза. И в огромной степени это заслуженно.

Поэтому и возникает идея: лучше, чтобы вы там ничего не построили. А чтобы ничего не построили, давайте сделаем парк, там хотя бы не будет ваших уродливых коробок. Конкретно в этом месте парк не то чтобы совсем уместен. И тут вот какая коварная штука: парк ведь тоже должен быть спроектирован в уместной форме. Я буду нечестен, если начну сейчас говорить: «Хорошо бы там организовать парк». И парка там никакого, конечно, не будет: построят то, что построят. Я, будучи человеком, некогда вовлеченным в процесс, лишен возможности комментировать качество того, что там появится.

О любви к античности

Когда у нас люди, родившиеся, после 1985 года начинают остро ностальгировать по Советскому Союзу, переубеждать их бесполезно. Но одно из самых фундаментальных завоеваний, произошедших после распада СССР, — возможность свободно передвигаться. Я родился в 1966 году в Рязани в семье вузовских преподавателей, которые много работали и для которых была полностью закрыта возможность заграничных поездок, потому что они занимались научной работой, связанной с радиоэлектроникой. Вот эта возможность распоряжаться собой в смысле поездок — для меня фундаментальное завоевание, которое общество, надеюсь, уже никогда не отдаст. Впервые за границу я попал в возрасте 29 лет (сейчас это сложно себе представить), и для меня поездки очень важны. Плюс я не мыслю себя без того, чтобы не потрогать античные камни, поэтому достаточно часто езжу в Италию: приехал на три-четыре дня, порисовал, походил, поехал обратно.

Для меня все мои занятия — и архитектура, и преподавание, и просветительская деятельность, и рисунок, и фото, и собирательство — об одном и том же: о любви к античному наследию. Трудно отделить одно от другого и назвать что-то хобби, а что-то профессией. Так вот, рисунок — хороший способ постижения того, что ты видишь перед собой. Я часто говорю студентам: если вы хотите понять какой-то дом, можете минут 15 вокруг него походить. После этого вы будете искренне не понимать: а что еще-то?! А вот рисуя этот дом, вы задействуете и мозг, и руку, и глаз, это очень тщательный, серьезный процесс постижения, в значительной степени превосходящий фотографию. Ну и если умеешь рисовать, можно попытаться поделиться со зрителем радостью от того, что ты увидел. Поэтому приходите на выставку в Академии художеств.